В письме от 12 февраля (1828 г.) Толстой наконец извещает Гагарина, что ему отправляются из ломбарда 5 000 р., что часть его хлеба продана и что «сими кусками заткнуты глотки несносных заимодавцев».

А в письме от 18 февраля он сообщает, что «пришло повеление выдать вам прибавочные деньги из ломбарда без очереди. Давно бы ты мог получить, есть ли бы в бытность твою (в России) начисто сделал раздел с братом».

Получив деньги, Гагарин вернулся в Россию. Следующее письмо Толстого адресовано в село Богословское, Нащокине то ж, Тамбовской губернии. Из этого письма видно, что Толстой давал Гагарину взаймы 1 000 рублей и продолжал помогать ему по хозяйственным делам. Так, он сообщает ему расценку пуха, очевидно присланного Гагариным из имения для продажи в Москве.

В письме от 19 апреля Толстой, по-видимому, отвечает на благодарственное письмо Гагарина за ведение его дел и благодарит его за дружбу и отданный долг, причем, однако, замечает, что, вероятно, произошло «недоумение», потому что он получил не 1 000 р., а менее. В этом же письме он советует не спешить с продажей пуха, а дождаться цены на него, «дабы самому не сделаться легче пуха».

Кроме деловых сообщений в письмах можно найти бытовые черты той эпохи и некоторые подробности о жизни самого Федора Ивановича. Чуть ли не в каждом письме он изъявляет Гагарину свои дружеские чувства, пишет, что нет надобности подогревать или будить его дружбу, что дружба его не дремлет, что она победила его леность, «сию высокую добродетель души и тела моего», как он выражается. Однако именно эти излияния наводят на мысль, что особенно тесной дружбы между ними не было: ведь близким друзьям не! надобности постоянно твердить о своей дружбе; в то же время видно, что Толстой очень дорожил дружбой как с Гагариными, так особенно с Вяземским.

Между прочим, в письме от 3 ноября (1827 г.) Толстой пишет про Вяземского, что он редко его видит; потому что Вяземский «поутру на похоронах, в полдень на крестинах, а к вечеру до утра на балах, но в ту минуту, как была писана статья о Вяземском, он сам как красное солнышко предстал передо мною, и известная всей публике улыбка его играла на устах его». В этом письме есть приписка самого Вяземского. Это просьба, обращенная к В. Ф. Гагарину отобрать у некоей француженки легкого поведения, переехавшей из России в Париж, письма «нашего старого знакомца», так как этот старый знакомец «может быть, же-, нится и пристроится к месту». Вяземский, очевидно, боялся шантажа со стороны француженки. Кто этот старый знакомец, из письма не видно.

Письмо от 6 июня 1827 года дополнено ходячими сплетнями. Федор Иванович сообщает, что господа Шатилов и Алябьев содержатся под строгим караулом за крупную, но «верную», т. е. честную, игру; они убили карту в 60 000 р. и понт г-на Времева, после чего Шатилова ехидно спрашивали: хорошо ли он убивает время (каламбур). В том же письме говорится, что «кн. Лобанов-Ростовский женился на девице Киндяковой, но поелику не мог ее сделать матерью ни… (нецензурное слово), то меньше чем через год сделал с ней вахтпарад, то есть развод» (каламбур: развод и вахтпарад — синонимы на языке военных).

В нескольких письмах Федор Иванович пишет о себе и о своей жизни, пишет, что он состарился, остыл, что имущественные дела его плохи, и поэтому он живет не в Москве, а в своей подмосковной, где и предается «пьянолению». В одном письме он пишет, что он «пробеверлеился», то есть проигрался[28]. По-видимому, его дела были не особенно плохи: из писем видно, что он давал Гагарину 1 000 р. взаймы и что он просил его кое-что купить в Париже, между прочим, канделябры. Правда, в следующем письме он отказывается от покупки канделябров, но тут же просит ему прислать побольше шампанского и бордосского.

Из писем видно, что он уже не тот, что был в молодости; 12 февраля 1828 года он пишет: «Я живу в совершенной скуке, грусти и пьянстве… Одна Сарра как будто золотит мое несносное существование; третий месяц или три месяца жена не оставляет болезненное ложе свое, родив мне третьего мертвого сына. Следовательно, надежда жить в наследнике похоронена с последним новорожденным. Скорбь тебе неизвестная, но верь, любезный друг, что весьма чувствительная». В этом же письме он просит Гагарина прислать ему азбуку для самого первого, детства на хорошей бумаге с гравюрами, разумея под азбуками азбуку историческую, мифологическую и т. п.; хорошо есть ли бы сие было в виде карт». Эти азбуки, вероятно, французские, так как письмо адресовано в Париж, предназначались для его семилетней дочери Сарры, при которой, конечно, в то время уже состояла французская гувернантка.

Кроме 8-ми деловых писем Толстого, есть еще одно не датированное шуточное его письмо, написанное, по-видимому, в Москве. Оно относится к кулинарному искусству. Толстой советует перед употреблением устриц держать их полчаса в соленой воде и похваляется тем, что открытие это принадлежит ему.

С годами Федор Иванович несколько остепенился. В 1821 году он женился, а в 1822 году ему минуло сорок лет. По-видимому, перелом в его жизни произошел около этого времени. Не переставал он только вести крупную карточную игру. А. Я. Булгаков пишет своему брату 13 апреля 1827 года: «Недавно обыграли молодого Полторацкого, что женат на Киндяковой, на 700 тысяч. Тут потрудились Американец Толстой и Исленьев. <…> Как накажут одного из сих мерзавцев, то перестанут играть»[29].

Однако, по-видимому, Толстой перестал играть недобросовестно. Вращаясь в московском светском обществе, дружа с видными представителями литературного мира, ему нельзя уже было «исправлять ошибки фортуны». Если бы он это делал, например, в Английском клубе, членом которого он состоял, то его оттуда исключили бы с позором. Намеком на то, что он перестал исправлять «ошибки фортуны», могут послужить и следующие стихи Пушкина о Зарецком, прототипом которого был Федор Толстой:

Кроме игры, время Федора Ивановича проходило в занятиях своими семейными и имущественными делами, в чтении, — он много читал, в посещении церковных служб, — он сделался богомольным, и в общении с приятелями, — он особенно дорожил своими дружескими отношениями.

Он продолжал жить большею частью в Москве, часть года — в деревне, бывал в Петербурге и других местностях России — по делам или у приятелей, побывал и за границей, — вероятно, на водах. В 1840 году он почему-то около года прожил в Петербурге.

Из этого второго периода его жизни (1821–1846) сохранилось несколько рассказов его современников или людей следующего за ним поколения. Эти рассказы, однако, далеко не всегда достоверны. Иногда они легендарны, как рассказы Новосильцевой, иногда сильно разукрашены, как рассказы А. Стаховича, и их приходится принимать con grano salis.

Боратынский, познакомившись с Федором Толстым, писал про него, вероятно, в 1826 году: «На днях познакомился с Толстым-Американцем. Занимательный человек! Смотрит добряком, и всякий, кто не слыхал про него, ошибется»[30].

Князь Петр Андреевич Вяземский неоднократно вспоминает в своих записках о своем приятеле Федоре Толстом и записал о нем несколько анекдотов.

«Неизвестно почему, — пишет Вяземский, — Толстой одно время наложил на себя эпитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. Во время одних пьяных проводов, когда его приятели две недели пьянствовали, он все-таки ничего не пил. Только после последней выпивки, уезжая в санях вместе с Денисом Давыдовым, он попросил его: «Голубчик, дохни на меня». Ему захотелось хоть понюхать