— Ну, желаю вам приятно побеседовать. Свяжитесь с постом, когда будете готовы уходить: в прихожей есть телефон.

Она еще раз дотронулась до его рукава, а потом дверь за ним закрылась, оставив позади цветочную вонь.

Стены были бледно-голубыми, пышный ковер — сапфировым. В прихожей стоял шезлонг, комбинированный бар-холодильник, секретер и стул. На секретере — монитор компьютера и телефон.

Дверь в следующую комнату была задернута портьерой. Ледяными пальцами Лал отодвинул ее и вошел в сапфировый полумрак.

Тело, закутанное в шелковистое синее одеяло, было длинным — хотя и не таким длинным, каким могло бы быть, и не таким угловатым. Волосы — поток густого золота в берегах из ярких подушек.

Лицо — шедевр. Гладкая медовая кожа, облегающая высокие нежные скулы и округлый подбородок. Лицо, которое может сниться во сне, разбивать сердца, вдохновлять поэтов.

Но не ее лицо, не ее, не ее.

Ужас лишил его ноги силы, и он опустился на колени, глядя на нее. Теребя руками синее одеяло, он выдохнул ее имя:

— Корбиньи?

Изящные брови сдвинулись над опушенными бархатом веками.

— Кто это?

Мягкий, звучный, богатый интонациями — голос певицы.

Он откашлялся. — Лал.

— Анджелалти! — Выразительный голос был полон восторга и ужаса. Густые ресницы задрожали и стремительно поднялись, открыв черные глаза — очень большие по стандартам планетников, влажные и полубезумные. Она сделала огромное усилие, выпростала руку из-под одеяла и потянулась к нему. — Анджелалти!

Его собственная рука крайне неохотно потянулась навстречу ее руке — и он был поражен теплотой и нежностью ее кожи.

— Тише, — сказал он, вспомнив полученные им предостережения. — Тише, Корбиньи. Не переутомляйся.

Казалось, она его не услышала. Ее пальцы впились ему в руку, широко открытые глаза смотрели, не видя.

— Анджелалти, где я? Что случилось? Ко мне приходят… говорят что-то… накачивают меня снотворными… Я не могу ходить, я едва могу поднять руку. И с глазами что-то… с глазами…

Безумие. Безумие человека, знающего, что он безнадежен — такое, какое наступает, когда знаешь, что отчаянно болен. Так было с Эдретом в его последние дни. Лал сжал ее теплые пальцы и уложил их обратно на одеяло.

— Успокойся, Корбиньи, все…

— Не говори мне, что все в порядке! — вскричала она, сжимая его руку. — Скажи мне, что случилось!

Он заколебался — и внезапно ее пальцы ослабели, а веки опустились.

— Анджелалти… — Даже ее голос утратил силы. — Ради любого бога, которого ты признаешь, молю тебя: скажи мне правду.

Он ощутил форму кисти, которую держал, посмотрел на прелестное чужое лицо и снова откашлялся.

— Была драка, — начал он и почувствовал, как она содрогнулась.

— Это я помню.

— Да. — Он прикоснулся языком к пересохшим губам. — Ты была очень серьезно ранена, Корбиньи. А глаза… глаза тебе дали новые.

Они открылись, ничего не видя в беспросветном мраке, каким должна была казаться ей полумгла комнаты.

— Новые глаза, — повторила она, и ужас начал сменяться пониманием. — Трансплантат?

— Новые глаза, — повторил Лал и нашел в себе мужество, чтобы поднять вторую руку и прикоснуться к ее медовой щеке. — А еще — совершенно новое тело.

Она не вскрикнула, не содрогнулась и даже не заплакала. Она просто надолго замолчала, пристально глядя в свою темноту.

— Анджелалти, — сказала она наконец. — Прятать голову в песок — утешение слабое.

— Да, — согласился он. Она судорожно вздохнула.

— Новое тело?

— Ты умирала, — сказал он ей, стараясь, чтобы в его голосе не слышно было ужаса. — Повреждения, несовместимые с жизнью. — Он помедлил, но она не издала ни звука. — Существует технология… Тебя — то есть твою личность, твои воспоминания, твою суть — перенесли в здоровое тело.

Он замолчал и стал ждать, опустившись на пол и глядя на нее. После долгого молчания она вздохнула и спросила со спокойствием натянутой струны:

— Ты меня видишь?

— Да, — ответил он и вовремя проглотил «конечно».

— А я тебя не вижу, — сказала она задумчиво. — Ты говоришь мне, что видишь это новое тело.

— Да, — снова сказал он и почувствовал, как она сжимает его пальцы.

— Анджелалти, включи свет.

— Корбиньи…

У него сорвался голос: он сам почувствовал, как задрожал, потому что знал, что она потребует потом. Знал, что потребовал бы сам на ее месте.

— Нельзя вечно прятать меня от меня самой! — воскликнула она, приподнимаясь на подушках. А потом она снова упала на спину, словно силы оставили ее — и ее пальцы в его руке обмякли. — Анджелалти…

— Да, сейчас.

Он выпустил ее руку, резко поднялся на ноги, нашел выключатель и стал прибавлять освещение, пока не увидел, что зрачки у нее начали сокращаться. Не дожидаясь ее просьбы, он направился к туалетному столику.

Когда он снова присел у ее кровати, она разглядывала свою руку — и на ее лице проступал ужас.

— Корбиньи?

Она посмотрела на него, с огромным трудом подняла руку и осторожно прикоснулась к его щеке, как он недавно прикасался к ее.

— Поднеси мне зеркало, кузен.

Он молча поднял зеркало и смотрел, как она проводит пальцами по стрелам бровей, прикасается к округлому подбородку и пристально заглядывает в собственные глаза. Потом беззвучно выступили слезы. Она закрыла глаза, но они продолжали струиться из-под ресниц.

Лал отложил зеркало, взял в ладони ее руку и постарался вернуть тепло пальцам, ставшим влажными и холодными.

— Корбиньи…

— Не называй меня так!

Она отвернулась. Грудь ее судорожно вздымалась.

— Это твое имя! — рявкнул он, сжимая ее руку, испугавшись, что она отвергнет тело, в котором оказалась, и заставит себя умереть.

— Я мертва! — вскричала она, эхом повторив его мысль. Он вскрикнул:

— Нет, ты будешь жить!

Она снова повернулась к нему лицом, широко распахнув изумленные глаза.

Он удержал ее взгляд и повторил со всеми нюансами гипнотического приказа, на который только был способен:

— Живи, Корбиньи! — И потом, ощутив в этой фразе привкус магии, добавил то, что ощущалось как необходимое: — Пожалуйста!