божественна, нежели сам Бог.
Такие примерно слова услыхал на прощание от господина де Шевийона Маркиз. Повествование же наше меж тем, задержавшись на несколько дней в Шатору, вновь устремилось вперед. Герои отправляются в дальнейший путь, но теперь в центре нашего внимания будут главным образом Вероника и Маркиз. Не потому, что они какие-то особенные или исключительные, а потому, что между ними возникают новые связи, а это позволяет начать странствие еще раз — сначала, но несовершенно других подмостках. В декорациях любви.
Когда на сиену вступает любовь, обостряется способность видеть вещи, прежде остававшиеся в тени. Но вместе с тем острота видения того, что уже известно, ослабевает.
Другие персонажи — например, господин де Берль, — навсегда уходят со страниц повествования. В тот день де Берль сел в почтовый дилижанс и, мрачнее тучи, вернулся в Париж. А господин де Шевийон остался в своем доме ждать возвращения Маркиза с Книгой. Впрочем, им не довелось больше увидеться: через месяц после отъезда Маркиза де Шевийон скончался, изнуренный осенней непогодой, — возможно, потому, что не разрешил пустить себе кровь.
Веронике трудно было принять решение, хотя в ее распоряжении была целая ночь. Маркиз открыл ей подлинную цель путешествия. Рассказ о Книге должен был, по его расчету, пробудить в ней тягу к приключениям и позволить найти в себе иную, более высокую мотивацию, нежели потребность в очередной любовной игре. Но перед Вероникой встала дилемма: как хороший, хоть и полагающийся только на интуицию игрок, она чувствовала, что в любви на кон ставится верность. Для нее же верность ассоциировалась с потерей. Ведь это она оставалась верна, а уходили мужчины. Даже если Вероника по наивности разделяла верность телесную и духовную, бросали в конце концов всегда ее.
Если бы Маркиз завладел не только ее душой, но и телом, если б в ту ночь она стала его, никакой дилеммы бы не возникло. Женщина, которую обидели, готова привязаться к другому. Женщина, проигравшая в одной любви, будет искать новую и пойдет за новым любовником. Ведь в путь отправляются мужчины, женщины их только сопровождают, думала Вероника. Маркиз невольно повернул дело так, что оно сулило весьма серьезные последствия. Он пообещал Веронике любовь и придал своему обещанию прелестный налет таинственности, без которого редко обходится исполнение детских мечтаний. Для Вероники, пребывающей в плену собственного тела, мира свиданий, любовников, красивых платьев, непритворного одиночества и ничего не значащих слов, это было обещанием освобождения. А стало быть, означало гораздо больше, чем очередной роман и увлекательное путешествие в Испанию. Ей предоставляли возможность провести великий жизненный эксперимент. И разве принятие этого вызова не стоило — пусть даже пылкой и искренней — любви шевалье д'Альби?
В ту последнюю ночь в Шатору Вероника засыпала, еще не приняв решения. Точнее, не приняв решения головой, той частью тела, с помощью которой, как нам кажется, мы все решаем. Сердце, живот, ступни, связывающие человека с землей, возможно, уже знали, чего хотят. Вероника рассчитывала на сон — бескрайнее пространство, где Бог обычно давал ей указания. Но — о диво! — той ночью она спала без сновидений, а когда проснулась, первым ее ощущением была едва пустившая ростки, еще несмелая радость от того, что она увидит Маркиза.
В Шатору осталась большая часть багажа. Остались шляпы со страусовыми перьями, туфли из лакированной телячьей кожи с нарядными пряжками, остались ажурные веера Вероники и отделанные брабантским кружевом рубашки Маркиза. Остался также запас париков, баночки с помадой, добрая половина книг и гербовая почтовая бумага. С собой решено было взять два небольших сундука и несколько кожаных сумок. Господин де Шевийон уложил в них теплую одежду, мягкие пуховые мешки для спанья, пледы, очки с хрустальными стеклами, подбитые тонким железом башмаки, незаменимые на горных тропах, моток прочной веревки, баночку с чудодейственной заморской хиной и иные полезные вещи, без которых на нелегком пути не обойтись. Но главной драгоценностью была карта, тщательно составленная Шевийоном, Маркизом и де Берлем. Собственно, карт было две. На одну нанесли не составляющий ни для кого секрета маршрут от Шатору до Монтрежо. Вторая начиналась с Монтрежо; на этой карте можно было увидеть малозаметные и безлюдные перевалы в Пиренеях, небольшие притоки Гаронны и горные озерца. Путь лежал прямо на юг, а от Вьея — на юго-восток, через прячущиеся в горах редкие поселения вплоть до Льяворси и дальше, вниз по течению притоков Ногуэры, по-прежнему на юго-восток, туда, где за рекой Сегре начиналась Сьерра-дель Кади. Там и находилась цель путешествия, отмеченная старческой рукой господина де Шевийона. Черным кружком было обведено место, где горы расступались, свивая гнездо в виде плоской террасы. Посреди террасы земля словно проваливалась, образуя длинное ущелье с крутыми стенами. Uterus Mundi. Именно там, на дне ущелья, стоял заброшенный монастырь, в котором была спрятана Книга. Надписи на карте отсутствовали. Города, деревни, горы были обозначены только начальными буквами или условными знаками, оберегающими тайну от глаз непосвященного. Карта, аккуратно сложенная, покоилась в футляре на груди Маркиза.
В путь отправились около полудня. Прощание было сдержанным — де Шевийон даже не вышел из дворца. Он прижал Маркиза к своей впалой груди и, постояв так, перекрестил, благословляя. Его маленькая фигурка долго виднелась в окне, пока ее не заслонили каштаны.
Странствие возобновилось. Сдерживая возбуждение, вызванное сменяющимися за окном видами, все молчали. В карете явно не хватало де Берля. На его месте теперь лежали кожаные сумки.
Ехали неизменно на юг, вверх по реке Эндр. По мере удаления от столицы слабее ощущалось ее влияние: хуже становились дороги, беднее — придорожные корчмы. В одной деревне на берегу озера близ Лиможа пришлось на два дня задержаться, чтобы починить сломанную ось. Уезжали с облегчением — какая-то сила упорно гнала путников вперед. Да и в приозерье той осенью неистовствовали полчища комаров. Сидящих в карете не оставляло впечатление, что они движутся против течения. С юга им навстречу нескончаемой чередой тянулись повозки иноверцев, а постоялые дворы были переполнены. Несколько раз вынужденно ночевали в сараях, в пуховых мешках господина де Шевийона.
В окрестностях Брива свернули с главного тракта; теперь карета тарахтела по каменистым дорогам так медленно, что наши путники предпочитали идти рядом, тем более что в конце сентября лето, напоследок разбушевавшись, наслало на них жару.
Берлинг, с ненавистью жителя северного края глядя по утрам на солнце, бормотал:
— Ну вот, наш враг уже встал.
Раскаленный воздух был напоен запахами созревающего винограда и отцветающих трав. В полдень пережидали жару в тени оливковых деревьев. Потерянное время часто наверстывали ночью.
Ночью ехать было приятнее, чем днем. В частности, из-за привкуса необычности. Замкнутые в темном чреве экипажа люди могли следить за движением лишь по перестуку колес. Звук менялся в зависимости от состояния дороги. Недоступная взгляду, она казалась таинственной, бесконечной. Внезапный сбой ритма, когда въезжали на деревянный мостик, будил или вырывал из задумчивости сидящих в карете. Они вздрагивали либо, еще не совсем проснувшись, инстинктивно хватались за стенки, чувствуя себя втиснутыми в раковину, которая, подталкиваемая морскими течениями, катится по дну океана.
Полутьма, мерное покачивание и монотонный стук колес побуждали к откровениям. Беседы легко переходили в монологи. Начинался разговор с простого обмена замечаниями, с незначительных вопросов и не претендующих на глубокомыслие ответов, то есть с поверхности мира. Потом отдельные небрежно брошенные слова невольно — а может быть, подчиняясь закону необходимости, — сквозь поверхностные расселины просачивались вглубь, пока не достигали монолитной скалы личных историй. И тут один невинный вопрос высвобождал лавину слов. В темноте, когда лица спутников лишь смутно угадывались, легко было рассказывать о себе, испытывая приятнейшее ощущение безопасности.
Если, раскрывшись, мы предъявляем чужому взору взрослого человека, это означает, что мы раскрылись не полностью. Взрослые никогда не снимают масок. Только по-настоящему зрелый человек позволяет увидеть в себе ребенка, из которого произрос. Лишь в этом ребенке заключена вся правда о нас, ибо наша правда — одиночество, неприкаянность, утраченные иллюзии, детское ожидание всеобщего интереса к своей персоне. С ребенка начинается мудрец, великий политик, обычный человек… да просто каждый. И чем бы мы потом в жизни ни занимались, мы непрерывно ведем диалог с собою-ребенком.
Вероника по-новому увидела Маркиза, когда тот, еще в Шатору, во время какого-то разговора слегка привстал на цыпочки, чтобы посмотреться в зеркало. Сделал он это скорее всего машинально, однако в разглядывании украдкой собственного лица в холодной зеркальной глади было что-то от беззащитности
