когда говорил, слова утрачивали глубину и смысл, называли то, что уже давно названо. Его голос резал слух. Он не мог укрыться от самого себя.

Лучше всего в этих случаях помогали зеркала. Маркиз смотрелся в них, стараясь отыскать в себе, в своем лице и теле причину своего состояния. Что в нем такого, отчего мир его не приемлет? Можно ли увидеть, что это — быть лишним на земле? Зеркала неизменно показывали ему одно и то же тело и одно и то же лицо. Карие, словно подернутые влагой глаза под высоким лбом, прямой острый нос, большой рот, полные губы

Эта болезнь мучила его с детских лет, и уже тогда он пробовал найти ей объяснение. Подростком он завел календарь и рядом с каждым числом особым образом помечал, какое у него в этот день настроение. Он думал, что получится график, который рано или поздно позволит ему уловить некую зависимость — скажем, от времени года, фазы луны, уходов и возвращений отца, мигреней матери. Однако довольно скоро убедился, что такой зависимости не существует.

Повзрослев, он занялся аспектами планет. Вычерчивал оппозиции и квадратуры. Рассчитывал транзиты. В те времена меланхолию приписывали влиянию Сатурна. Социальным конфликтам и отношениям в семье не придавали значения; не были известны ни гормоны, ни микроэлементы. Разве можно было все это сравнить с тем, что творилось на небосводе?! А поскольку Маркиз родился в начале зимы, когда усталое Солнце входит в знак Козерога, которым управляет Сатурн, он решил, что именно это небесное тело виновно в повторяющихся приступах депрессии. И принялся внимательно следить за неспешным движением Сатурна. Он рисовал окружности, на которых точками обозначал положение планет, а черточками — углы, образуемые ими с его угрюмой планетой. И даже чуть приблизился к установлению закономерности, но… то ли способностей для постижения сложных взаимных влияний ему не хватило, то ли терпения для расчетов — короче, и этот путь не привел к четкому, однозначному ответу.

Потом Маркиз стал совсем взрослым. Он был важной персоной, мужем и отцом и одолел первую ступень посвящения в Братстве. Тут-то у него и зародилось подозрение, что у планет вместе с их небосводом где-то наверху есть собственное небо, определяющее их движение. А стало быть, причину безупречной гармонии музыки сфер следует искать в ином месте, и никакие графики, вычисления и известные Маркизу формулы Кеплера тут не помогут.

И тогда Маркиз смирился с тем, что обречен страдать, и отказался от дальнейших поисков. Когда начинался приступ, он удалялся от мира и в одиночестве, будто мрачное, неудобоваримое таинство, принимал свою муку. Исполненный отвращения ко всему, часами лежал с открытыми глазами. Не ел, не мылся. С еще большим отвращением вставал, чтобы опорожнить желудок, и снова ложился.

Спустя какое-то время — иногда через несколько часов, а случалось, и через несколько недель — все возвращалось в норму. Мир великодушно дозволял ему существовать.

Берегитесь влияния Сатурна, говаривали астрологи. Эта планета — старец с посохом, шествующий по небу. Его огромный тяжелый плащ нависает над земным шаром невидимой душной мглой, от которой сереют все цвета. Красный и малиновый блекнут, превращаясь в розовый или беж. Из каких-то невообразимых небесных закоулков сыплется на землю пепел. Под его покровом все живое застывает в символические, с трудом поддающиеся расшифровке формы. Предметы исчезают, от них остаются лишь тени — темные пятна на поверхности жизни.

Час Сатурна — сумерки, когда день слабеет, уподобляясь близкой к обмороку женщине: теряет краски, дрябнет, сила по капелькам из него уходит. Сумерки — предчувствие недвижности ночи. В сумерках даже самые невинные и едва ступившие на порог жизни существа боятся смерти. Звери прячутся в норы, растения замирают, а люди зажигают свечи и льнут к огню. Если ночь — состояние, напоминающее смерть, то сумерки — ежедневная агония.

Кольца Сатурна — символ ограничений. Заколдованные круги, отделяющие часть от целого. Замыкающие часть в жестких рамках: человека — в теле, тело — в его физиологии, физиологию — в ее ритмах, ритмы — во времени. Человека эти кольца замыкают в его судьбе, которая заготовлена и записана еще до того, как он появился на свет. Они говорят: у тебя нет выхода, ты — тот, кто ты есть, а не тот, кем хотел бы стать. Именно Сатурн — источник всяких страданий, ибо страдание порождается ощущением бессилия и ограниченности. Быть там, где тебя нет, не быть там, где ты есть. Хотеть делать то, чего делать не можешь, и не хотеть делать то, что необходимо. Обладать тем, что тебе не нужно, и мечтать о недоступном. Сознание ограниченности и замкнутости не имеет ничего общего с пространством и временем. Можно быть замкнутым во вселенной и заключенным во времени, по справедливости отпущенном нам на одну жизнь.

Все дети Сатурна, то есть те, кто родился под его знаком или в день, ему подвластный, живут с ощущением ограниченности своих возможностей. Просыпаясь утром, они первым делом удивляются, что не умерли ночью. Потом дивятся солнцу — что оно взошло, и дню — что он начался. С покорностью, свойственной только неживым предметам, каждое утро возвращаются в мир, где по-прежнему существуют двери, замки, цепи, границы, паспорта и всякая мера времени ограничена. Болезненно воспринимают скрипучее тиканье стенных часов и шуршание песка в часах песочных. Отдаются на произвол слов, которые вероломно отделяют наш опыт от существования. И даже если Бог в доброте своей являет им отражения бесконечности, они, исполненные недоверия, замысловатыми инструментами делят ее на крохотные частицы, которые сыплются у них сквозь пальцы.

В ту ночь Маркиз не мог заснуть и позволил своему времени сыпаться сквозь пальцы.

— Вынужден с вами распрощаться. Пора, — сказал Берлинг, ковыряя носком башмака каменистую землю. — Это правда последнее место, где я могу свернуть на восток.

Они стояли перед убогим трактиром на окраине городка, напротив пригорка с виселицей. Распряженные лошади щипали чахлую траву. Дверцы кареты были распахнуты настежь, и Гош выносил из нее и клал на камни, где уже лежали седла, багаж англичанина.

— Какое мрачное место, — заметила Вероника, кутаясь в шерстяную шаль.

Маркиз разглядывал серебряный набалдашник своей трости.

— Мне тяжело с вами расставаться, — говорил Берлинг. — Но если я сейчас не уйду, то не уйду уже никогда, а ведь мне никакой Грааль не нужен. Я просто еду забрать своего воспитанника из школы. Вот так-то: обыкновенная поездка, и цель известна — она существует и меня ждет, — рассмеялся он.

Небо заволокли низкие тучи, с гор задул холодный ветер, сметая высохшие травинки в кучки.

— Зима идет, — не сразу отозвался Маркиз. — Настигнет нас в горах.

— Как я узнаю, удалось ли вам найти Книгу?

— Узнаешь, не сомневайся. Весь мир будет об этом говорить.

— Желаю успеха, друг.

— И тебе успеха.

Все уже было готово для расставания. Берлинг забирал свою лошадь, свой багаж, свое здравомыслие, скептицизм и чувство юмора.

— До встречи в новом мире, дружище, — сказал Маркиз; Берлинг не понял, шутит он или говорит всерьез.

— До встречи в Париже. Мне будет очень вас не хватать, сударь. — Вероника подала Берлингу руку, которую тот задержал чуточку дольше, чем следовало бы.

Потом он потрепал по плечу Гоша:

— Да поможет вам Бог.

Еще раз проверил, крепко ли затянуты ремни, которыми были приторочены сумки, поправил шляпу и с неожиданной грацией вскочил в седло.