обнаружили в березняке следы человека. Прошлись немного по этим следам, и стало ясно, что тот неизвестный волок дерево к саням, а сани тащила лошадь. Они вернулись к сараю в сильном возбуждении. Молились, чтобы не выпал снег и не засыпал знаков, исходящих из мира. Ночью сначала услышали вой где-то вдалеке, потом ближе, а затем шум и возню возле самого сарая. Волки первым делом с рычанием разодрали и сожрали их запасы, а потом, разъяренные борьбой за жалкие куски добычи, ломились в дверь, грызли стены. Мужчины развели такой большой огонь, что прокоптился потолок. Если бы ночь продолжалась на час дольше, сарай бы не выдержал, и несчастные закончили жизнь в пастях хищников.

Как только взошло солнце, они отправились в сторону березовой рощи, к следам человека, саней и лошади. Они шли втроем, потому что утром оказалось, что биолог уже мертв. Эрго Сум подумал, что это к лучшему, что провидение продолжает их хранить, потому что тащить полуживого товарища и так не было сил. А путь предстоял долгий, даже неведомо, сколь долгий, да и вообще, кто мог знать, каков будет исход.

Они шли целый день по лесу, а потом по опушке леса и только поздним вечером, спустя несколько часов после того, как стемнело, увидели далекие огни. Где-то позади выли волки.

Так спаслись Эрго Сум и двое его спутников, имен которых он не помнил. Они добрели до маленькой деревушки, скорее даже хутора, где стояло пять домов. Там их согрели и накормили, там вылечили обмороженные ноги, пальцы и руки. Оттуда Эрго попал в польскую армию, прошел весь путь от Ленино до Берлина и осел в Новой Руде, став учителем истории в старой гимназии, в вестибюле которой стоял мраморный бюст Гете.

Это накатывало сразу после рождественских праздников и становилось до отчаяния невыносимым в феврале. Каждый год Эрго Сум возвращался в школу после зимних каникул другим человеком. Он был сонный и усталый, болели глаза и голова. Вид грязного снега был неприятен, даже мучителен. Эрго щурил глаза и чувствовал себя так, словно его заперли в беспомощном, оцепенелом, никчемном теле, а это тело — в беспомощном, оцепенелом, никчемном мире. Само присутствие детей в школе казалось ему бессмысленным — учить их, вкладывая столько сил, бороться с их неодолимой леностью, слепнуть от проверки контрольных работ, глохнуть от их криков, седеть от вездесущей меловой пыли, чтобы потом они повзрослели и снова пошли убивать друг друга на очередной войне. Или глушить водку в мирное время и плодить себе подобных. А он изучал с ними Вергилия. Они ничего не понимали, Эрго это знал. Он заставлял их заучивать несложные латинские фразы, которые в устах учеников звучали просто как иностранные слова. Смысл высыпался из них, как мак из лопнувшей коробочки, и исчезал в водах зловонной разноцветной речушки, которая упрямо текла через город. Никто в радиусе ста километров не понимал Вергилия, никто по нему не тосковал. Он ни на что не был пригоден. Вокруг жили люди, которые до книг не дотрагивались или, даже имея их целую кучу, а в ней Платона, Эсхила, Канта, всегда каким-то чудом находили «Справочник грибника» или «Сто рецептов блюд из картофеля».

Единственное, что слаженно звучало на улицах этого города, полностью лишенного мудрости, так это напевный стишок, который дети дружно скандировали под окнами квартиры Эрго Сума: «Отец Вергилий учил детей своих, сто сорок штук имел он их».

После чего латынь стала казаться ему слишком тяжеловесной, закостенелой, напыщенной, как проповедь с амвона. К тому же ею насквозь был пропитан весь этот чуждый ему город. Она была под стать ратуше на рыночной площади, высоким каменным домам, стрельчатые украшения которых прикидывались готикой, окнам с выбитыми витражами, прохожим с лицами дикарей. То был мир из четвертой идиллии Вергилия, мир, ожидающий рождения мальчика, который вернет Золотой век.

Поэтому ему больше по душе был греческий. Он тосковал по нему, поскольку в гимназии мог преподавать только латынь.

Когда не шла проверка контрольных, Эрго от отчаяния принимался читать Платона, которого он все еще надеялся перевести лучше, чем это сделал Витвицкий. Ему думалось даже, что это и был его настоящий язык — прекрасные звучные греческие слова, напоминающие гармоничные геометрические фигуры. Вместо них он подставлял польские, уже не столь изящные — многозначные, отягощенные приставками, которые вдруг совершенно меняли смысл. Бог, если он есть, должен был говорить по-гречески.

Итак, Платон. Он видел их — они беседовали, четверо или пятеро мужчин, полулежащих на каменных ложах. Обнаженное плечо, кожа, наверное, уже немолодая, но гладкая, здоровая и золотистая, солнечные блики на сколотой булавкой тунике, рука, чуть приподнявшая бокал, волосы с проседью, коротко подстриженные на висках. У того, что постарше. И двое помоложе; темноволосые, черноглазые, с пухлыми губами. Один из них — Федр, полагает Эрго Сум. Четвертый говорит полулежа и покачивает рукой в воздухе в такт словам. Пятый, совсем юный, подливает вино, а на блюдах горы винограда и оливок, хотя Эрго Сум точно не знал, как они выглядят. Судя по названию, оливки должны быть гладкие, упругие, а жирный сок из них — едва надкусишь — течет по губам. Солнце накаляет каменные дорожки, пожирает каждую заблудившуюся каплю воды. Нет слова для обозначения тумана, снег — всего лишь миф, который если и встречается, то в ночных сказаниях, но никто не верит, что он есть. Вода выступает в виде Океана или вина. Небо — одна гигантская радужная оболочка богов.

За окном у Эрго Сума — темный двор, с трех сторон окруженный домами, а с четвертой к нему привалился лесистый склон. Чтобы увидеть небо, надо вплотную подойти к окну и взглянуть прямо вверх. Чаще всего небо бывало перламутрово-серым.

Его квартира находилась в старом приземистом каменном доме у реки. Она состояла из кухни, ванной, выложенной лазоревой плиткой, двух комнат и застекленной веранды, которой трудно было найти применение. Зимой Эрго Сум закрывал ее и затыкал дверь тряпьем. Летом перед уходом в школу делал на ней гимнастику под утренние радиопередачи. Там стояли гладильная доска, которой пользовалась его домработница, дабы придать должную гладкость его безупречно белым рубашкам, и старая немецкая швейная машинка. Он собирался выращивать там цветы в горшках — такие, какие видел на других верандах. Не знал, правда, как к этому подступиться. Старый холостяк — и цветы. Эрго Сум надеялся, что когда-нибудь женится, и тогда эта квартира будет в самый раз для двоих. Сейчас она была слишком большой. Раз в неделю ее убирала пани Эугения. Натирала мастикой коричневые полы так, что они сияли, и, управившись с уборкой, пекла пану учителю пирог — всегда один и тот же, менялась только фруктовая начинка. Зимой и осенью были яблоки, летом — черника или малина. Весной, в мае — обязательно ревень, принесенный в пучках с рынка. У Эрго Сума запах мастики всегда ассоциировался с ароматом свежеиспеченного пирога. Он заваривал полный чайник чаю и, подойдя к полке, где стоял Платон — наиглавнейшая вещь в доме, — наугад вытаскивал один из томов и погружался в чтение.

Какое блаженство, какое наслаждение — сидеть в прохладном доме, пить чай с пирогом и читать. Пережевывая длинные предложения, вкушать их смысл, в мгновение ока вдруг открывать глубоко сокрытый смысл, приходить в изумление, а затем отрешенно откидываться в кресле, уткнувшись взглядом в прямоугольник окна. В тонкой фарфоровой чашке стынет чай; над ним вьется ажурная струйка пара и исчезает в воздухе, оставляя нежный аромат. Вереницы букв на белой странице книги — уютное пристанище для глаз, ума и человека в целом. Благодаря им мир становится открытым и безопасным. На скатерть сыплются крошки от пирога, зубы с легким звоном ударяются о фарфор. Во рту скапливается слюна, ибо мудрость аппетитна, как домашний пирог, она бодрит, как чай.

На столике возле кровати лежал Диоген Лаэртский[20], которого Эрго читал «на сон грядущий», а иногда просто так, между делом, когда уставал от проверки тетрадей или монотонно бубнящего радио; он наугад открывал книгу и читал о греческих героях, великих и необычных людях. Великий Фалес[21], первым осмелившийся заговорить о бессмертии души, Ферекид, учитель Пифагора, Сократ и его демон, который предсказал философу его прославленную смерть, Эпикур («Нельзя жить приятно, если живешь немудро»), Эмпедокл из Агригента[22] («Любовь соединяет все») и необычный Архемах из Метапонта, автор трактата «О двойственности вещей» («Каждая вещь обладает двойственной природой»), но выше всех —