Весь вечер мы пили чешское вино с солнышком на этикетке и говорили о названиях. Кем был тот тип, который по ночам менял немецкие топонимы на польские? Порою у него случались проблески поэтической гениальности, иногда — кошмарного словотворческого похмелья. Он давал всему совершенно новые имена, наново создавал этот горный, рельефный мир. Фогельсберг он переделал в некую Нероду, Готшенберг из патриотизма окрестил Польской горой, меланхолический Флюхт стал банальной Жендзиной, но зато Магдал-Фельзен превратился в Богдал. Почему Кирхберг стал Цереквицей, а Экерсдорф — Божково, нам не догадаться никогда.

А ведь слова и вещи образуют симбиозные пространства, как грибы и березы. Слова растут на вещах и лишь тогда набираются смысла, дозревают до готовности к употреблению, когда вырастают в пейзаже. Только тогда ими можно перебрасываться, как спелыми яблоками, обнюхивать их и пробовать на вкус, лизнуть, а потом с хрустом разломить пополам и изучать их стыдливое сочное нутро. Такие слова никогда не умрут, потому что способны пустить в ход другие свои значения, тянуться к миру; разве что умрет весь язык.

С людьми наверняка происходит то же самое, поскольку они не могут жить в отрыве от места. А значит, люди — это слова. Только тогда они реальны.

Быть может, это имела в виду Марта, когда произнесла потрясшую меня фразу: «Если найдешь свое место — будешь бессмертна».

Эрго Сум ел человеческое мясо. Случилось это ранней весной сорок третьего года где-то между Воркутой и небольшим полустанком Красное. Их пятерых оставили в будке возле путей — разгружать очередные вагоны, но поезд так и не пришел. Ночью выпал снег, еще более обильный, еще более белый, чем тот, который уже лежал. Они выкапывали из-под снега ветки, остатки травы и ели их. Соскребали с досок сарая старые лишайники. Хорошо, что вокруг был лес — огонь согревал тела, потому что изнутри им греться уже было нечем.

Эрго не помнил имен товарищей; ему удалось их забыть, но не забылось лицо человека, который замерз и тело которого он ел. Тот человек, должно быть, замерз ночью, так как утром лежал, скорчившись, у тлеющего костра, в обгорелом ботинке, словно, засовывая ногу в огонь, хотел напомнить себе, что он жив, когда умирал. А может, нога попала в костер уже после смерти. Он был лысоват и с рыжеватой щетиной на щеках. Эрго запомнил, что приоткрытые бледные губы обнажали изъеденные цингой десны.

Отец Эрго Сума был сельским учителем. Он жил под Бориславом. Звали его весьма прозаично — Винцентий Сом, но в припадке подозрительно хорошего настроения он дал сыну имя Эрго, исправив фамилию на Сум. Эрго Сум звучало гордо — так ему казалось. Потом отец жалел, что не окрестил сына двумя именами, что было бы еще благородней, цивилизованно, свидетельствовало бы о том, что вся нация, а с ней и он, Винцентий Сом, и его дети принадлежат западной культуре.

Эрго Сум был студентом факультета античной истории и филологии во Львове. Когда его отправили за Урал, ему было двадцать четыре года.

Тот, что замерз, лежал, свернувшись клубком, прикрытый дерюгой, из-под которой торчал подгоревший башмак. Шапка-ушанка сползла у него с головы, и обнажилась лысина. Лицо имело человеческие черты, но уже не было человеческим. Его молча отнесли за сарай и положили в сугроб. Снег сыпался с неба, как песок, — мелкий, колючий, напористый. Через несколько часов он замел все следы. Однако Эрго Сум думал о том замерзшем человеке, и перед глазами по-прежнему стоял его прокопченный ботинок. Эрго пытался вспомнить, что умерший говорил, что делал, какой у него был голос, но ничего не помнил. Он забыл все, полностью, как будто бы с ними не было того человека в обугленном башмаке. Они пили разогретый растопленный снег и не разговаривали друг с другом. Разбушевалась вьюга, и все вокруг выло и трещало. Снег врывался сквозь щели в стенах и собирался в белые, правильной формы конусы, словно был живым существом, нагрянувшим в гости, словно был жителем межзвездных миров, на эту ночь местом ночлега выбравшим себе Землю. Утром все еще были живы. Один из них вышел за дверь и тут же вернулся.

— Замело его. Совсем ничего не видно. Теперь мы его уже никогда не найдем, — сказал он с отчаянием.

Они встали и пошли искать в снегу тело, которое вдруг стало таким бесценным, таким вожделенным. Именно так думал о нем Эрго — тело было ему нужно, он хотел его, а все остальные мысли не имели значения, хотя о чем-то ведь он думал, к примеру, в голове крутились какие-то латинские фразы — из Вергилия, из Тацита и бог весь откуда. Cum ergo videos habere te omnia quaemundus habet, dubitarenon debes quod etiam animalia, quae offeruntur in hosliis, habeas intra te[19]. Они палками пронзали белые телеса снега, а когда ничего не нашли, принялись разгребать снег руками, рыть в нем ямы, и вот наконец Эрго увидел обгорелый башмак и заорал вне себя от радости:

— Нашел! Нашел!

Они перенесли тело к стене сарая и прикрыли его несколькими досками и ветками. Вернулись в свое убежище и снова пили теплый снег, потому что почти окоченели. Затем один из них вышел и принес промерзшие обрезки мяса и бросил их в воду. Это сделал не Эрго Сум, нет, он точно помнил. Первый раз это сделал кто-то другой. Кусочки мяса оттаивали в воде, а потом какое-то время варились. Недолго. Скорее, вяло плавали в котелке, бледные и тонюсенькие. Не издавали никакого запаха, только пар поднимался над посудиной. Один из них отказался есть, но опять же — не Эрго Сум. Эрго держал мясо во рту — оно было жестким, полусырым — и не мог его проглотить. Надо было усилием мысли загнать эти обрезки внутрь. И он подумал: «Представь себе, что это обычное мясо. Из бульона». И только после этого куски пролезли в горло, а он замер, как будто проглотил бомбу с часовым механизмом. Вечером тот, который не ел, сказал, что у них может начаться аллергия, потому что их иммунные системы не приспособлены к перевариванию таких белков. Он был биологом или что-то вроде того.

— Заткнись! — ответили ему.

Поезд не приходил, да и вообще было бы глупо надеяться, что он когда-нибудь приедет. Пути давно завалило снегом. Постепенно под ним исчезали и мелкие кусты, и сарай.

Каждый день им приходилось отправляться в редкую березовую рощицу за дровами. Они ломали ветки руками и волокли их к сараю. Как-то ночью донесся вой волков, далекий и страшный. В голове Эрго Сума зародилась мысль, которая согревала его, как огонь: «Что в этом такого. Не стоит переживать». Эта мысль была как броня, как стена. Она росла, вытесняла другие, дублировалась, тысячекратно повторялась, целиком заполняя сознание. «Все в порядке. Все хорошо». Так он думал, когда наступил его черед идти за мясом. Эрго вышел из дома и нараспев повторял про себя эти слова, а они звучали, как мантры: расчесывали мысли, позволяя им течь свободными струями. Поэтому он увидел уже не человека. Он увидел скрюченный угловатый предмет, занесенный снегом. Эрго ножом отрезал пластины мяса — до самой кости. Это было трудно, нож был тупой, а мясо промерзшим и твердым как камень. Только потом мелькнуло в голове, что он резал бедро. Что они уже заканчивали ногу. Биолог настолько ослаб, что не протестовал, когда ему дали горячий отвар и несколько кусочков мяса, хотя им было совсем ни к чему, чтоб он выжил. Теперь он стал таким же, как они.

Продолжалось это неделю, может, две. Эрго все еще носил мясо, отрезал ножом от кости, ломал маленькие косточки, под конец и кости пошли в ход. Вскоре благодаря снегу и всему остальному уже было трудно разобрать, что в общем-то является источником их съестных припасов. Груда мослов, некая бесформенная и замерзшая масса. Биолога только раз вырвало, когда они начали есть внутренности.

Их как будто что-то оберегало, так думал Эрго Сум, поскольку за день до нападения волков они