— Надо же! Чист, так что и собакам вылизывать нет нужды!

— Не пустословь так, Рыжик! — постращал для виду Тимоха Приемыш. — Вот дам затрещину, полетишь до волжской водицы шишку остужать. Ишь, казаки у него вровень с дворовыми собаками!

— Да нет, это я так, сдуру по малолетству. Рада бы баба выть, да не по ком: муж долго не мрет! Так и я, сболтнул было что умное, да умнее на ум нейдет! — Митроха скривил рожицу, сверкая белыми редкими зубами. — А так вы, казаки, куда как лучше собак! Сытые, так и вовсе не злые! Даже бояр не обижаете, купцов не колотите! А больше спали бы, так и горя не знали бы!

— Ах ты, змееныш злоехидный! — Тимоха грузно поднялся на ноги, норовя вылезти из-за стола и широченной кистью руки схватить рыжеволосого зубоскала. Митроха под смех Ортюхи и Матвея подхватив горшок, шустро метнулся к двери.

— Яцко, дружок, спасай меня, иначе этот бугай без бердыша порвет меня на пампушки мясные!

Молодой стрелец в дверях, посторонясь, с сильным заметным литовским произношением засмеялся, пропустил хохочущего отрока:

— Какой из тебя пампушка! Казак сидит совсем без чеснока!

— Ну, Рыжик, с ужином присылай свою матушку Арину, иначе изловим всем гамузом. Ежели без чеснока на пампушки не сгодится, нарежем без ножа из тебя строганины! — смеясь, вслед отроку прокричал Тимоха Приемыш, плюхнулся на место так, что бедная лавка со стоном сдвинулась к стене вплотную.

Закрывая дверь, литовский ратник Яцко что-то продолжал со смехом говорить Митрохе, а Матвей, убедившись, что дверь закрыта плотно, сообщил негромко то, о чем ему успел шепнуть отрок:

— Казаки наши Митяй да Федотка ночью счастливо вышли из Самары. Их литовский голова Симеон как-то сумел вывести за стены. Теперь они, наверное, уже в Самарском затоне. И ежели струги не ушли, то казаки всенепременно узнают о нашем задержании под стражу. Будем днями ждать каких-то новостей. — А сам в который раз выругал себя за то, что дал себя обмануть хитролисому самарскому воеводе: «Надо же! Поверил я царевой грамоте, что вины нам отпущены, пришел послужить государю… да найти теплый кров для Марфуши, чтоб сына родила счастливо и вырастили бы его без страха за беспокойную казацкую жизнь! Господи, надоумь царя дать нам волю, а там…» — Что бы он стал делать, обретя волю, пока даже думать не было сил и желания.

— А литовский голова Симеон, оказывается, добрый человек, уберег Митяя и Федотку от воеводского ареста, — высказал свое восхищение старец Еремей. И неожиданно с усмешкой добавил: — Придется с сыном погодить, коли некому родить!

Ортюха уставился на старца Еремея непонимающим взором, хмыкнул:

— К чему ты, отче, о родах заговорил? Не поздновато ли хватился сыном обзаводиться?

Старец Еремей пояснил, постукивая ложкой о столешницу:

— Я к тому сказал, что не будем гадать, что да как вокруг нас делается! Придет урочный час, прокукарекает петух, а мы давайте дружненько да с молитвой за брашну примемся! — Он тут же прочитал короткую молитву к трапезе, дал знак приступать к еде. Ели молча, поочередно черпая щи из чугунка и заедая свежеиспеченным душистым хлебом. Мясо разделили на пять кусочков и съели с солью. Утерев бороды, перекрестились на правый угол, разговор продолжился сам собой, потому как сидеть в молчании не было вообще сил.

— Должно, господь бог послал нам этого Рыжика — Митроху, — негромко произнес Матвей, и есаулы с облегчением увидели, как повеселели его большие серые глаза, на губах появилась легкая улыбка, — через него будем хоть малость знать о делах в Самаре. И еще есть у меня надежда, братцы, на нашего знакомца, на Симеона Кольцова. Думается мне, что совесть у него заговорила, считает себя невольным виновником в нашей беде.

Иван Камышник хмыкнул, недоверчиво покачал лохматой обнаженной головой:

— Расшиби меня гром натрое — в толк не возьму, с чего это стрелецкому голове совестью казниться? Он выполнял приказ воеводы! Поясни, атаман.

— Да потому, что это именно он приезжал в Кош-Яик с государевой грамотой о помиловании казакам за их якобы перед царем вины. Мы поверили этой грамоте, явились на государеву службу, а нас тут обманом похватали по единому только слову ногайского посла! А такое действие воеводы и московских бояр, сдается мне, не по нутру литовскому голове… Вот бы мне с ним как поговорить без ушей воеводских подсмотрщиков, с глазу на глаз. — Сказав этот Матвей безнадежно развел руками, потом взъерошил длинные темно-русые волосы, одернул ситцевую синего цвета рубаху, подзатянул желтый поясок и, прислонившись спиной к теплой печке, вздохнул с явным сожалением: — Симеону ход к нам от воеводы, должно, заказан, да и мне из этой дверцы, согнувшись почти вдвое, резво не выскочить, голову вмиг бердышом срубят!

— Что же делать? — Ортюха Болдырев в который раз постучал кулаком о толстые бревна сруба. — Был бы я колдуном, так изготовил бы какое зелье, окропил бы стены, чтоб рассыпались в прах! Дьявол побери воеводу! От долгого сидения взаперти вовсе разучимся по земле ногами ходить!

— Вот придет наш Рыжик, так передадим князю Григорию наше требование выводить нас, пусть и под крепкой стражей, наружу ноги размять да свежим воздухом подышать! — согласился Матвей. Он закрыл глаза и явно представил заснеженные степи, и себя на резвом коне.

Конь застоялся на привязи и теперь легким бегом несется по пушистому снежному покрову, лицо обдувает свежий встречный ветер, а желанное слово «воля» рвется само по себе из-под сердца и несется над неоглядной заволжской степью…

— Прав был старый атаман Барбоша, — со вздохом признал Матвей, — служить царям и служить Руси — не одно и то же! В Сибири побили мы Кучума, послужили Руси, защитили русского мужика от татарских набегов. А от царя в награду получили худое жалованье деньгами, да новые кафтаны с сапогами, потому как в старом стыд глаза ел ходить по Москве! Взамен достойного отдыха в родных избах — новое повеление идти в Сибирь добивать бегающего со своими кочевьями старого Кучума да вероломного Карачу, трясца его матери, чтоб весело жилось! Была у меня думка, братцы, побить ногайских мурз вместе с Урусом, загнать ногаев в бухарские земли, а вольные степи за Волгой и по Яику к Руси нашей присовокупить, как то атаман Ермак в Сибири сотворил! Ан не вышло по такой задумке, не вышло, и душа от этого болит нестерпимо!

От теплой печи, утешая атамана, подал голос старец Еремей. Распахнув ярко-синий халат, он крутил в руках шелковый красный пояс и пытливо поглядывал поочередно на казацких есаулов, словно хотел убедиться, не пали ли духом атамановы помощники.

— Не вышло потому, Матвей, что за ногайского хана вступилась Боярская дума! Не поверила Москва, что казаки могут до конца избавить Русь от разбойных набегов жадных до грабежей мурз! А ведь могли бы! Только и нужды было царю — дать казакам огненных припасов и не виснуть у атаманов на спине, будто вериги многопудовые! Побитый под Кош-Яиком хан Урус и в своем стольном городке Сарайчике не усидел бы! Тем более что дорога туда казаками уже была проторена, и не так давно!

— Убоялся правитель Борис Годунов воевать с ногаями даже казацкими саблями, зато не постыдился казацкими головами купить ненадежный мир на этих рубежах, — буркнул Тимоха Приемыш. — Надуется, величаясь, теперь Урус похлеще клеща на коровьей холке, кровью казацкой упившись! Как же! По его угрозе прилепиться к крымским татарам царь Федор похватал нас, дуван изъял, да еще, глядишь, на их глазах и повесят! Прости, господи, самому на себя смерть не накликать бы!

— Даст бог, как ни то избежим смертушки, — негромко ответил старец Еремей и трижды перекрестился, но Матвей уловил в его голосе нотку неуверенности, да и серые глаза Еремея печалью подернуты, словно туманом их вечерним затянуло.

— Ты прав, отче Еремей, — поддержал старца Матвей, — не будем в своей душе сами себе загодя рыть могилу! Лихих казаков не раз спасало русское «авось»! Авось и на этот раз воеводская веревка потребуется для иного дела, а не казакам на петли! — Говоря утешительные слова друзьям, Матвей в глубине души все еще надеялся, что слух об их аресте в Самаре рано или поздно дойдет до Яика, поднимет тамошних казаков на решительные действия против боярского управства. — Днями, думаю, мы известимся через Рыжика о том, что делается около Самары.

Как и ожидал атаман, новые вести к ним пришли довольно скоро. Уже через три дня рано утром вместе с веснушчатым Рыжиком, который принес на завтрак чугунок с хорошо упревшей овсяной кашей на мясном отваре и с караваем хлеба под мышкой, в горницу, с трудом протиснувшись в небольшую дверцу, вошел тучный стрелецкий голова Симеон Кольцов. Пока отрок ставил на стол чугунок и хлеб, стрелецкий голова внимательно осмотрел горницу, словно хотел отыскать след тайно вырытого под срубом подкопа, улыбнулся невесть чему, оглянулся за спину — в приоткрытую дверцу проворно шмыгнул отрок Митроха, не увернулся и крепко ударился головой о притолоку, так что и суконная на вате шапка слетела на спину.

— Ах, дьявол косоглазый! — невесть кого обругал отрок, схватился левой рукой за лоб, а правой поймал падающую шапку. — Говорил тятька — идешь из дому, так очеса на полке не оставляй! Воистину, всякому своя шишка на лбу болит!

— Экий пострел неуемный, — покачал головой старец Еремей. — Не диво, ежели через несколько лет от скуки сбежит в степь да к казакам пристанет! Такие любят волю, их и на трех вожжах в неволе не удержать!

Литовский голова, словно соглашаясь со старцем, кивнул, тонкие губы раздвинулись в улыбке, отчего лихо закрученные усики смешно шевельнулись вверх-вниз.

— Не только отроку воля хороша, а и всякому великовозрастному детине… Особенно когда он на невольной службе стоит, — высказался Симеон Кольцов. И неожиданно добавил: — Три дня сплыли уже казаки и государевы стрельцы на стругах в Астрахань. — И на атамана вскинул тревожный взгляд — как-то он выдержит это роковое известие?

— Тихо сплыли? — только и хватило духа у атамана спросить, едва он понял, что зыбкая надежда на освобождение рухнула безвозвратно. Неожиданная острая боль кольнула в сердце, так что Матвей безмолвно охнул и сдержал дыхание, пережидая, пока негаданная боль не притупилась. «Надо же, — с горечью отметил он про себя, — впервые почувствовал, где у меня сердце. Марфушка, что же теперь будет с нами? Молись за наши души, родимая».

— Ваши молодые казаки, думаю я, атаман, не успели сказать казакам о вашем задержании. Дьяк Иван известил, что воевода велел стрелецкому голове Ельчанинову сразу же, как вы отъехали в Самару, отправить струги вниз по Волге. К тому часу от Астрахани к Самаре пришли гонцы и кладные струги, которые тамошние купцы ведут до Москвы с товарами и рыбными припасами. В охране того купеческого каравана четыреста стрельцов и казаков, а за старшого у них казацкий голова Воин Аничков. Пригнав струги, тот казацкий голова вчерашним днем спешно поворотил на понизовье, вслед за вашими казаками и стрельцами, он взял с собой сто человек стрельцов для усиления воинства крымского царевича Мурат-Гирея, — литовский голова умолк, в недолгом молчании покрутил в руках конец красного пояса, словно раздумывая, говорить опечаленным казакам еще что-то, или умолчать. Матвей увидел эту нерешительность и как бы подбадривая его на откровение, сказал:

— Вижу, друг Симеон, в Самаре еще что-то случилось? Говори, не страшись доноса на тебя, в том можешь быть спокоен!

— За вас я спокоен, атаман, лишнего слова на сторону воеводы не скажете… Вчера князь Григорий погнал гонца к царю сказать, что ногайский мурза Кучук имеет большое желание ловить бывших пленных литовцев, немцев, поляков, которые бежали из города с государевой службы и хотели бы спрятаться на реке Самаре или Яике у казаков. А поймав, так хочет возвращать их для примерного наказания другим стрельцам, которые у меня под рукой…

— Вот так дела-а, — поразился Ортюха Болдырев и даже волосатым кулачищем пристукнул о столешницу так, что черный чугунок вздрогнул, несмотря на то, что был под крышку полон горячей каши: казаки к еде еще и не думали приступать, слушая новости от Симеона. — Выходит, что и у вашего брата глаза глядят порознь — один на начальство, другой на лесную тропинку! Неужто случаи были, что и от нашего славного воеводы Григория твои стрельцы бежали с великого горя?

Литовский голова понизил голос и сообщил, что за неделю до приезда казаков в Самару с Яика, из города бежали восемь стрельцов — пять литвинов и три поляка. Их взяли в плен казаки при вылазке из осажденного Пскова, где воеводой сидел князь Иван Шуйский. Целый год держали в плену при крайней нужде, а после этого предложили нести государеву ратную службу на восточных рубежах в новых городах. Сказал немного и о себе, что весной восемьдесят первого года ухватили его казаки, подкравшись к литовскому сторожевому посту, аркан накинули на плечи, так что и на ноги вскочить не успел. Чтобы не умереть в тюрьме, дал согласие служить стрельцом, был с воеводой князем Засекиным в его походе супротив бунтовавших черемисов, теперь вот в Самаре стрелецким головой.

— Да-а, аркан — не вожжа, быстро смиряет, — заметил Матвей и неожиданно добавил. — А ведь и мы с атаманом Ермаком на ваших рубежах воевали. Как знать, может, в одних сражениях сходились… Семья осталась в Литве, аль холост?

— Родители мои живут под Гродно, верстах в двадцати вниз по реке Неман. Там у нас небольшое поместье. Жениться не успел, пока холостой… как… как весенний жеребенок!