— Примите, казаки! Князь Григорий распорядился, — сказал бородатый мужик с плоским носом и крупной бородавкой на правой скуле. Его маленькие шустрые глаза мигом осмотрели горницу, казаков и кафтаны на полу, свернутые вместо подушек.

Воеводский конюх, узнал его Матвей, шагнул к двери и по очереди принял пять матрасов, набитых душистым сеном, затем пять толстых подушек тоже на сене и пять грубых домотканых покрывал вместо одеял.

— Благодарствуй, Кирюха, князя Григория от всех нас, — сказал Матвей. — Теперь и до скончания своего века можно жить в тепле.

— Все там будем, — философски заметил Кирюха, отходя от двери и уступая место рыжему отроку с тяжелым горшком в руках.

— Ну вот, совеем иное дело, Рыжик, — засмеялся Тимоха Приемыш, принимая у отрока круглый объемистый горшок с густой молочной лапшой. Поверх горшка вместо крышки лежал каравай румяного ржаного хлеба, от которого по горнице сразу же пошел приятный запах: хлеб был утренней выпечки.

— Моей матушке Арине князь Григорий повелел готовить вам еду, — охотно пояснил отрок, которого Тимоха так удачно прозвал Рыжиком за цвет волос и не проходящие даже в зиму веснушки на курносом носу, под которым уже обозначились еле заметные усики. — А это был, с подушками, мой родитель, — добавил не без гордости отрок, сказав, что его зовут Митрошкой. Из малой комнаты послышался резкий окрик стрельца, который напомнил Митрошке, что воевода запретил всякие разговоры с арестованными казаками.

— Молчу, молчу, Серафим, — тут же затараторил словоохотливый Митрошка. — Уже убегаю. Подайте, казаки, вчерашний горшок, а возьмите кувшин с водой. Обед принесу, а вода вам на весь день.

И пока дверь оставалась открытой, Ортюха спросил у стрельца:

— Слышь, Серафим, а до ветру нам куда ходить? Может, печку обмазывать, так вонь и до вас дойдет, а нам придется оба окна вышибать! Присоветуй, умная голова!

Серафим ответил, что до ветру казаки будут ходить по одному, нужник поставлен за углом губной избы. И непременно под охраной трех караульных.

— И на том бога за вас молить будем, — тут же сбалагурил Ортюха. — Без нянек нам и в нужнике скука смертная. Тогда я первым иду, атаман. Надо глянуть, нет ли из нужника потайного хода за Волгу! Наш старшой из скоморохов когда-то поговаривал: «Была бы догадка, а на Москве денег кадка, зажили бы сладко!»

— Как же! — ехидно заметил дюжий стрелец, и засмеялся. — Догадка, может и есть у тебя, казак, да денег кадку никто не насыпал в здешнем городе! И тайный лаз из нужника не прорыли еще! Выходи, ежели нужда приперла! А бежать не мысли, велено бить до смерти!

— Ишь ты, воевода наш крут, наготове у него ременный кнут. Да что делать, — продолжал шутить Ортюха, натягивая на себя кафтан, согнулся в поясе, пытаясь пролезть в низкую дверь, — блазнит меня нечистый, дважды за ночь привиделся, да все приговаривал: «Беги, Ортюха, из тюрьмы, беги к своей женушке Зульфие да к атаманше вашей Марфуше! Авось атамана и казаков какой ни то молитвой из беды вызволят!»

— Помолчи, пустозвон! — прикрикнул на есаула стрелец. — От меня не сбежишь! Никакой нечистый не поможет, и на авось не надейся! Иди, покудова нужник кто-нибудь из караульных не занял, задрожишь на ветру, дожидаючи места. — Серафим закрыл дверь, громыхнул засовом, казаки переглянулись между собой.

— Чего это Ортюха расхныкался про свою княжну? — не понял Иван Камышник, ставя теплый горшок на стол. — Не к лицу это казаку!

Матвей отрицательно покачал головой, не соглашаясь со своим есаулом, который, прихрамывая, обошел стол и сел на лавку, спиной навалившись на бревна сруба, между которыми видна была не жадно проложенная конопляная пакля для утепления избы.

— Не зря Ортюха про наших женок сказывал! Он знак дал смышленому Митрошке, чтобы тот навестил Наума Коваля, где заночевали Митяй и Федотка, да через них как ни то весть дать казакам в Шелехметский затон. За старшого я там оставил Митроху Клыка, он примет верное решение, не пойдет в Астрахань, покудова воевода не выпустит нас из темницкой!

— Не догадается отрок, к чему говорил Ортюха, — снова высказал сомнение Иван Камышник. — Больно мал еще, даже борода не наметилась!

Старец Еремей, кряхтя, все еще разминал тело, затекшее после неудобного лежания на жесткой лавке, назидательно вставил свое мудрое слово:

— Борода, казаки, уму не замена, о том старые люди давно говорят. Иной, глядишь, по бороде мудрый Авраам, а по делам своим сущий Хам! Так-то, есаулы. Ну-у, помолясь, приступаем к трапезе, не ждать нам, пока Ортюха живот свой для лапши опорожнит, совсем брашна остынет. Ему оставим долю.

Перекрестясь, казаки дружно взялись за ложки.

В доме Наума Коваля еще с вечера поселилось нетерпеливое ожидание, сначала скорого прихода атамана и его есаулов, потом тревожное гнетущее нетерпение. Наум и женщины несказанно обрадовались, когда на пороге избы появились молодые казаки, перекрестились на икону и объявили, что атаман Матвей и есаулы спешно воротились в Самару получить перед отбытием в Астрахань для своих казаков государево жалованье, а по этой причине ночевать они будут здесь.

— Вари, Маняша, большой чугун каши, да добрые куски мяса не забудь положить! — объявил к концу своей вести Митяй, степенно оглаживая короткую кучерявую бородку, в душе сокрушаясь, что стыдится прилюдно сграбастать пышную Маняшу в охапку и унести тут же на подворье, в теп лый сарай, где бывший атаманов конь, отданный стрелецкому десятнику, мирно пофыркивал, поедая сено.

Наступили сумерки, казаков все нет и нет.

— Должно, засиделись у воеводы, о многом поговорить надо ратным людям, — успокаивал женщин и молодых казаков Наум Коваль. — Да и государево жалованье сосчитать — не пальцы на руках загнуть, деньги немалые на сто пятьдесят человек.

Пришел вечер, в печи упрела пахучая пшенная каша с мясом, а желанные гости в дверь так и не стучат.

— Пойду я, узнать надобно, где атаман и есаулы, — решительно встал с лавки Федотка, засовывая за пояс саблю. На вихрастую голову надел меховую шапку.

— Ну нет, сынок, тебе надобно дома остаться, — решительно возразил Наум, руку положил на плечо молодого казака. Недоброе предчувствие гримасой отразилось на худощавом лице, порченном давно еще когтистой медвежьей лапой. — Неспроста атаман да есаулы опаздывают к ужину, ох, неспроста, чует мое стариковское сердце! И если с ними что приключилось в кремле у воеводы, то вам по темному времени в остроге лучше не объявляться! Да и то сказать, в кремль к воеводе вас не пустят, ворота уже закрыты и стража поставлена. А по острогу я неприметно пройдусь, послушаю, что мужики говорят у кабака, там, должно, еще многолюдно.

Казаки сочли резоны промысловика убедительными, остались дома ждать вестей. Маняша, прижавшись к крепкому плечу Митяя, горько вздыхала, сдерживая слезы перед долгой разлукой с мужем — всего как три месяца назад отче Еремей обвенчал их в маленькой казацкой церквушке Кош-Яика, а уже и расставаться надо!

— Неужто воевода какую пакость надумал совершить? — сама себе задала вопрос Марфа, красивое румяное лицо словно зимней стужей сковало, карие продолговатые глаза то и дело обращались взором в правый угол, где Богородица прижимала к себе дитя. — Святая Мария, спаси наших мужей, не дай их на погибель в руки ката, не оставь будущих детишек сиротами! — Молилась, а в голове трескучей молнией пронеслась вдруг пришедшая горькая мысль: «Своего сына не сумела уберечь от страшных мук на кресте, а тут, неведомо в какой глуши, чужие тебе казаки в беду могут угодить…»

— Отчего же тогда воевода отпустил казаков на самарскую пристань, повелев плыть в Астрахань? — в недоумении спросил вихрастый Федотка. Всегда лукавые черные глаза опущены взором в дощатый пол. — Неужто со злым умыслом выпроводил нас из города, а потом воротил их одних, атамана и есаулов, лишив силы казацкой? Ох, господи, душа мечется, словно муха в тенетах мизгиря!

— Кабы того мизгиря лаптем прибить, так сорок грехов можно сбыть! — сквозь зубы выдавил из себя Митяй. — Да нешто стрельцы впустят нас с тобой при оружии к воеводе в приказную избу?

— Не будем прежде времени хоронить наших казаков, — тихо промолвила Марфа, обнимая за плечи притихшую, с испуганными глазами Зульфию. Понимала, случись что с Ортюхой, молодой татарской княжне лихо придется среди чужих людей, в такой дали от родного города, где, бог весть, живы ли ее отец и мать! «Не трясись, голубушка, я тебя не оставлю, коль по воле господа падет на нас страшное горе», — с замиранием сердца подумала Марфа, стараясь возможно веселее смотреть на своих младших подружек. — Бог даст, воевода не ополчится на родителя Наума и на нас за то, что и мы были с мужьями на Яике. А там, глядишь, все к лучшему обернется…

В сенцах хлопнула наружная дверь, и в горницу, наклоня голову, через порог шагнул Наум Коваль с лицом, как будто только что выдрался из лап самого дьявола. Все молча устремили на него глаза с одним и тем же невысказанным вопросом: «Ну что? Дурные вести?»

Наум перекрестился на икону, освещенную огоньком лампадки, и заставил-таки выдавить из себя роковую весть:

— Худо, дети мои, ох как худо вышло! По указу царя воевода заточил атамана и есаулов в губную избу. Как сказывали в кабаке сменные у той губной избы стрельцы, велено держать казаков под присмотром до особого царского повеления. И никто покудова не знает, какова будет воля царская, роковая, альбо милостивая!

Рядом с Марфой вскрикнула и закусила до боли костяшки пальцев Зульфия. Смуглое лицо ее вдруг пожелтело, глаза закрылись и она начала валиться набок. Марфа подхватила княжну и крикнула Митяю:

— Воды! Подай ковшик с холодной водой! Маняша, помоги положить Зульфию на кровать! Федотка, подай с кровати рядно, укроем ее!

Когда бедную княжну привели в чувство, Марфа повелела ей лежать на кровати, в постели, оставила возле нее испуганную Маняшу, сама прошла на половину родителя Наума, где у небольшого стола на лавке сидели Митяй и Федотка. Злые таким поворотом дела, расстроенные до крайности, они не знали, что же им теперь делать? Неожиданно кто-то торкнулся в наружную дверь, которую Наум, воротясь из острога, закрыл на засов.

— Кто это? Неужто стрельцы за Митей и Федоткой пришли? — всполошилась не на шутку Марфа, сжала руки на груди, понимая, что она и ее родитель не в силах оборонить молодых казаков, если и в самом деле за ними пришли, чтобы взять под стражу вместе с атаманом.

— Открою — увидим, — стараясь унять взволнованный голос, с какой-то обреченностью сказал Наум Коваль и пошел в сенцы, двинул засов, послышался его удивленный возглас, и в горенку впереди промысловика вошел тучный телом литовский голова Симеон Кольцов, он был один и без оружия.

— Семен, ты? — удивлению Марфы не было конца. Ждала худшего, а пришел сосед, правда, не совсем обычный и, судя по удрученному выражению лица, не ради праздного разговора.

— Садись, Семен. Видишь, мы сбились в кучу, как напуганные мышата, которых кот загнал в угол без надежной лазеи. Что атаман и есаулы под арестом, о том осведомлены, в трактире только и разговоров, что о пойманных казаках! — Наум сел на лавку за стол, напротив Симеона Кольцова, пытливо уставил взор в продолговатое лицо выходца из далекой и чужой Литвы, давая возможность ему начать разговор первым.

— Да, казаков задержал воевода не своей волей, а приказу государя Федора Ивановича. Указ этот пришел только что, меня торопливо посылали за атаманом и есаулами, сначала получать жалованье, а потом я провожал бы их на струги плыть в Астрахань.

— И ты не знал, что было писано в том указе? Не знал, за каким «жалованьем» возвращали казаков в Самару? — с упором на слове «жалованье» спросил Наум, жестом руки остановив Марфу, которая, похоже, сама хотела задать этот же вопрос.

— Клянусь жизнью моих родителей — не знал я ничего про указ, наверно, воевода повелел дьяку Ивану молчать о том, что там писано! Воевода послал за мною дьяка Стрешнева, а тот и словом не обмолвился о повелении царя задержать атамана! Теперь совесть меня мучает, Матвей и есаулы думают, что я поступил похоже на бесчестный обман! Скажут, залез я к казакам в доверие, на Яике обманул, в Самаре привел в темницу, как малых телят на веревочке! — Симеон Кольцов высказал обиду на воеводу за то, что тот сделал и его невольным соучастником обмана казаков, к которым он лично питал искреннее уважение как к людям храбрым и по-своему честным. Умолкнув, поджал тонкие губы, светло-голубые глаза участливо смотрели на молодых казаков и на Марфу. Помолчав, спросил: — Могу я чем помочь вам, не руша присяги царю Федору Ивановичу?

Митяй и Федотка переглянулись, а Наум спросил:

— Долго ли будут держать казаков под стражей? И не думает ли воевода отправить их в Москву? Нет ли в государевом указе такого повеления?

Симеон Кольцов покачал головой вверх-вниз, будто подтверждая опасения Наума, но сказал совсем иное:

— Об отправке атамана в Москву воевода ничего не говорил, а может, просто прячет эти слова от меня. Но я думаю, воевода будет ждать, какое решение Боярской думы прибудет в