которой надо воспользоваться.

– И что? – спросила я механически.

– И ничего. Ты же не знаешь, как мы его вывозили отсюда. Чтобы кратко: в белой каталке, в состоянии медицинского сна.

– Папа получил что-то за этот проект? – робко спросила я.

– Инфаркт…

– А кому принадлежит этот город? – опять спросила я, опустив голову и не глядя на Сципиона.

– Ну, угадай с трех раз, кому он принадлежит?

– Ну, я не знаю… – застеснялась я.

– Все всегда принадлежит в нашей стране тем, кто находится у власти.

– А у папы нет никаких… как это… акций этого города?

– Ну, если бы он был экономически грамотным человеком, а не политиком, то он оформил бы этот город на себя бумагами.

– А как это?

Сципион сосредоточенно молчал. Возможно, он просто не знал. Потом сказал:

– Наверное, через оформление земли… в аренду на триста лет… через создание акционерного общества. Черт его знает. Но все участники игры считают, что у твоего отца ничего нет, то есть старых документов не существует. И вообще, их никто не видел. Но они есть, Юлия, они существуют. Я получил сведения, что у вас дома спрятаны какие-то бумаги. И найти бумаги можешь только ты.

– До-ома? – сделала я удивленное лицо. – Ты с ума сошел! У нас дома несколько раз делали обыск, и если бы бумаги существовали, то их бы наверняка нашли бы.

– Ищи, Юлия. Ищи. Найдешь – можно будет побороться за кое-что.

Я сразу поняла, что речь идет о тех самых сертификатах, которые я нашла в старой картине. Но изо всех сил делала идиотское лицо. Я понимала, что так лучше всего.

…Когда я вышла из кабинета Сципиона, Ливеншталь встал с кресла, с грацией лабрадора, и вызвался меня проводить.

– Давай поедем куда-нибудь пообедаем? – предложил он.

Господи, какое счастье, что есть этот чудный легкомысленный гусар Ливеншталь! Этот котенок, всегда готовый поиграться! Как я ненавижу озабоченных баблом мужиков! Я люблю деньги. И я люблю денежных тузов. Но не люблю, когда на моих глазах бабло натужно, лопатами, выгребают из сортиров. Ну, сделайте же так, чтобы я этого не видела! Короче, я не хочу видеть бешеные деньги. Мне приятно видеть их укрощенными. Поэтому мне нравится Ливеншталь. Ему на деньги плевать.

И мы поехали с ним в летнюю резиденцию императора. Там один замечательный восточный человек построил традиционную русскую деревню, и в ней замостил уютный ресторан русской кухни. Вокруг ресторана носились тройки с бубенцами, пахло конским навозом, и ямщики молодецким уханьем заводили народ на безумства.

Едва мы с Ливеншталем уселись на летней веранде ресторана, как к нам подоспел хозяин заведения и стал прочувственно жать Ливеншталю руку, хлопать его по плечу и вообще всячески выказывал Славику респект.

Нам тут же принесли комплимент от администрации: бутылку французского шампанского и черную икру с горячим калачом. Скрипач с легкой фальшивинкой выводил душещипательную мелодию. А хозяин сел рядом с ним и попросил себе гитару. Вдвоем они аккомпанировали, и хозяин спел несколько чудесных романсов. Было видно, что Ливеншталь здесь дорогой гость.

Когда владелец заведения отлучился на кухню, Ливеншталь между прочим спросил меня:

– Что тебя Сципион-то накручивал?

– Да, ничего. Учиться заставляет. Говорит, что я не поступлю в университет, если буду с тобой по ресторанам болтаться.

– А… и всего-то?

Было видно, что Ливеншталь ожидал услышать другое.

…Ромин отец, Прохор Ильич, не был жесток. И даже не был раздражителен. Он сохранил уравновешенность русского деревенского мужика, степенность и глубокое убеждение, что надо терпеть, и за это обязательно воздастся. Всю жизнь он просыпался в шесть утра и сразу вставал. И всегда хотел на службу. Государство и служба жили в его душе и ежесекундно призывали его совершать большие и малые подвиги, забывая себя.

Роман не знал по младости лет, что система воспитания кадров, которой отца учили при Советской власти, в последние годы, уже в Перестройку, претерпела существенную ломку. Если раньше отец считал, что строгое воспитание способно выковать настоящего человека, а родина-мать сумеет оценить этот товар по достоинству, то с началом Конца (так Прохор Ильич называл горбачевское правление) все пошло ровно вспять. Вся погань вылезла наверх и одолела крестную силу.

От интенсивных мер воздействия на Романа его папашу останавливала теперь уверенность в безысходности и предопределенности нынешней жизни. Прохор Ильич понял, что большой войны не дождаться, той войны, когда «винтовка рождает власть», когда армия становится главной движущей силой. Армия при новой власти утеряла свое значение, она стала игрушкой в руках кучки сатрапов. Каждую весну первое лицо меняет начальника генерального штаба, угоняя его в далекую провинцию губернатором. На его место ставит своего верного человека, чистого, как слеза. Он принимает присягу, по-собачьи глядя в глаза первому лицу. Но едва он достигает на вершине своей горы понимания, что армия если и может что-то совершить полезное для страны, то это именно переворот внутри страны, а не снаружи, не в большом мире, – это понимание сразу ставит начальника генштаба на грань провала, и его так же, как и предшественника, аккуратно демонтируют и тоже отправляют в далекую провинцию. Благо в России еще очень много далеких провинций.

В такой обстановке какое будущее могло быть у сына-отличника? Блестящую карьеру в армии не сделаешь. А чтобы начать свой бизнес – нужен неоднократный доступ к деньгам. К чужим бесконтрольным деньгам, которые можно безбоязненно профукать в случае неудачи и при этом ни за что не ответить. Где его взять, доступ? Доступ дает только должность. Пост.

Да и не верилось, что в их семье кто-то может служить себе, а не государству. Во многих поколениях Киселевы привыкли ишачить на царя. Теперь ничего нельзя исправить воспитанием по большому счету. И лучше отпустить вожжи. Не было сомнений, что Роман вырастет в здоровенную мужицкую особь, он и сейчас был широк в кости, высок, и что будет он «как все». Пори его или не пори. То есть, возмужав, станет он не сыном своего отца и не внуком своего деда, а сыном своего поколения, впитав все сомнительные достоинства этого поколения и все его бесспорные недостатки. И какой смысл вдавливать в него устаревшие нравственные принципы, которые наверняка будут мешать ему жить? Если бы отец мог обеспечить сыну прямой и честный путь к славе и чести, то стоило бы воспитывать. А так – ради чего?

Время-то шло такое, что вырваться за пределы своего круга и стать выше своего отца, матери, перепрыгнуть в класс угнетателей и даже в разряд командиров – не удастся. Все устоялось и даже зацементировалось, причем за короткое время. Роман мог стать только надсмотрщиком за совсем уж несчастными отбросами.

Прохор Ильич размышлял сам и советовался по телефону с ветеранами боев. Общее мнение было таково: по нынешним развратным временам сохранить сына в самый опасный период взросления, когда