– Михаил Николаевич, – спрашивал я прапорщика Микаладзе, – какие у тебя планы на будущее? Мне известно, что в скором времени тебе предстоит вернуться в Москву, командировка в Афганистан заканчивается.

– Нет у меня никаких планов. Наверное, повидаю своего деда в Тбилиси и снова вернусь в свою московскую холостяцкую квартиру. Моя судьба непутевая. Живу один, как старый ворон. Ни к чему не стремлюсь. Одолела хандра.

– Разве можно жить без мечты и без планов на будущее?

– А почему нельзя? Идет война. Гибнут люди. Кругом кровь и ложь. Я разуверился в людях и чем больше живу, тем больше замечаю, что плохих людей больше, чем хороших! – Микаладзе говорил, не поднимая головы, разглядывая две огромных раковины, излучающих свет от полированной поверхности.

Михаил Микаладзе любил тишину, мерил ее своими шагами, порой часами ходил по комнате, молчал или бубнил себе под нос стихи:

– Мне нравится творчество М. Ю. Лермонтова, – говорил мне прапорщик, когда я заходил к нему в комнату, чтобы ознакомиться с телеграммами из Центра или направить в Центр свои телеграммы, – а вам, товарищ полковник, я знаю, нравится творчество Сергея Есенина.

– Все верно. Так и есть. Сборник со стихами Есенина я вожу с собой по всему свету, где только мне приходилось бывать по делам службы. Послушай, Михаил Николаевич, как Есенин чудно пишет, словно читает мои мысли:

– Вот и вы, товарищ полковник, кажется, заскучали по дому, – задумчиво сказал прапорщик, – только я не скучаю по ком-то, я до сих пор не женат и, по правде говоря, меня не тянет в Москву. Там меня никто не ждет.

– Жениться, Михаил Николаевич, никогда не поздно. Сорок лет – это прекрасный возраст для мужчины. Расцвет мужской красоты и таланта. Вот вернемся домой, тогда и поговорим о свадьбе.

По ночам электрический свет на станции выключали и «Мусомяки» погружалась в темноту. Микаладзе доставал старый, ржавый фонарь, доставшийся ему от прежнего хозяина дачи, зажигал фитиль, становилось таинственно и как-то по-особому необычно в комнате шифровальщика. Фонарь начинал мигать от сквозняков, не освещал лица людей, а лишь бросал тень на них, превращая хозяина комнаты в скупого рыцаря, колдующего за столом над своими бумагами, как над драгоценными бриллиантами.

В последнее время прапорщик явно хандрил.

– Жизнь проходит стороной, – говорил с грустью в голосе Микаладзе, – и в этой жизни так и не было ничего хорошего и радостного. Все одно и то же: нищета, голод, болезни, одиночество. И когда это кончится, одному богу известно, наверное – никогда. Человек, зачатый в невежестве и разврате, появляется на белый свет случайно, чтобы не радоваться жизни, а страдать и умереть в грязи и нищете, как жили его родители, удобряя собой бренную землю.

Я молчал в такие минуты откровения прапорщика, давал возможность ему высказаться, чтобы лучше понять его духовный мир. Во всем облике Михаила Микаладзе сквозила внутренняя тревога и неустроенность в жизни. Он нервничал, переживал, внутри него бурлили страсти, но он старался их не показывать и лишь наедине со мной признавался в своих сомнениях и переживаниях, которые обуревали его душу и были готовы выплеснуться на поверхность. Оперативные офицеры считали себя особой кастой и были враждебно настроены к Микаладзе, считали его неуживчивым и неуравновешенным человеком. Он не таясь говорил, что думал, и это, естественно, не могло нравиться офицерам, любителям покутить и покрасоваться своей храбростью, будучи не на трезвую голову.

Сутуловатый, суровый на вид, Микаладзе был на самом деле доверчивым, как ребенок, ранимым человеком, добрым и отзывчивым, но не все знали об этом. Начальство ценило Микаладзе как хорошего специалиста, а не человека.

Я продолжал молчать, делал вид, что углубился в чтение документов из Центра, а сам внимательно слушал Микаладзе и следил за ходом его мысли, высказанной вслух, и за тем, что он хотел сказать, но так и не сказал, глубоко спрятав в своей душе. На этот раз Михаил Николаевич Микаладзе раскрылся передо мной не полностью, но я знал, что придет время, стоит только подождать – и он сам все расскажет, если доверие ко мне будет еще больше.

Микаладзе закурил. Стал ходить по своей маленькой комнате взад-вперед, задевая табуретки. Чувствовалась во всем его облике тревога и внутренний разлад.

– Я теперь, товарищ полковник, стал чаще смотреть в небо, – задумчиво сказал Михаил Микаладзе, – а почему? – спросите вы. Да потому, что жить стало безопаснее в каком-то роде, хотя и физически труднее. Потянуло к звездам, на простор. До вашего прибытия в Кандагар все жили в каком-то страхе, ожидании беды. Стыдно сказать кому-то, что переводчики спали под кроватью, не когда-то давно, а неделю назад. Теперь все поменялось к лучшему и на душе стало спокойнее, что басмачи не прибьют и не прирежут ночью, как часто случается на других «точках». Однако мои раковины неспокойны, они издают звуки тревоги и приближающейся беды.

– Где ты взял эти раковины?

– На майдане в Кабуле. Обменял на газовую зажигалку у торговца краденого. – Микаладзе взял обе раковины, приложил их к ушам, стал слушать доносящиеся звуки изнутри раковин.

– Звуки, идущие от раковин, это звуки судьбы! – сказал Микаладзе, продолжая слушать эти звуки. – Судьба, кажется, намеревается преподнести нам много плохого, так говорят раковины. Что-то должно произойти вот-вот очень неприятное, тревожное. Возьмите, товарищ полковник, послушайте звуки судьбы, и вы убедитесь в правдивости моих слов. Только слушайте внимательно, раковины вам откроют свои тайны.

Я взял обе раковины, приложил к ушам, как это делал Микаладзе, стал внимательно слушать звуки судьбы, однако ничего не мог услышать, кроме странных шумов, они то усиливались, то ослабевали, но не исчезали, словно я находился на сквозняке, продуваемом со всех сторон.

– Ну, как? – спросил Микаладзе, когда я вернул ему раковины. – Что скажете насчет звуков судьбы?

– Что-то есть в этих звуках необычное, – сказал я, чтобы не разубеждать Микаладзе в таинстве звуков. Не стал говорить, что раковины издают шум, и больше ничего.

– То-то и оно, что есть в этих звуках что-то необычное и неземное! – сказал Микаладзе и улыбнулся своей обворожительной улыбкой первооткрывателя необычного и волшебного. Отшлифованная поверхность раковин отражала от старого фонаря свет, и яркие зайчики запрыгали по комнате шифровальщика, пустились в таинственный пляс, когда Микаладзе брал раковины в руки, они светили в глаза, заглядывали в разные закоулки комнаты, словно радовались своей свободе пошалить, как малые дети. И когда Микаладзе спрятал раковины в стол, они на прощанье сверкнули ярким светом, как драгоценные бриллианты, и погасили таинственность и красоту до следующего раза.

Микаладзе неожиданно переменил тему разговора, сказал, что в 40-й армии начались еле заметные пока распри по национальному признаку, между русскими и казахами, между узбеками и таджиками, эти недовольства войной имеют национальные и религиозные корни, создают угрозу боеготовности 40-й армии.

– Нет, это не лежалая идея! Как бы в ближайшее время не начались волнения в армии! – заключил прапорщик Микаладзе. – Религия – вещь устойчивая в умах людей, и у нее всегда имеются сторонники и последователи. Помните, командир, что я сказал. – Не пора ли направить в Центр телеграмму о взаимоотношениях в армии? Как вы думаете, командир?

– Конечно, можно направить в Центр телеграмму, но кто ее будет читать? Начальник центра – татарин, командующий армией – хохол, начальник штаба – грузин. Давай, Михаил Николаевич, повременим с телеграммой, тем более, что это не наш с тобой вопрос, а КГБ.