себе, легкой смерти, что я еще мог сказать или сделать?

В редкие минуты ослабления боли в позвоночнике и раздробленной ноге Василий Гриб чувствовал некоторое облегчение, открывал глаза, улыбался слабо, по-детски, одними глазами и чуть слышно говорил:

– Побудьте со мной, ради бога, товарищ полковник, побудьте хоть еще минуточку-другую, с вами мне так хорошо, как было в детстве с моей старой бабушкой. Она гладила меня по голове и всегда что-то рассказывала. Она была для меня, как Арина Родионовна для Александра Сергеевича Пушкина. Теперь ее нет, и я тоскую по ней. Один я не справлюсь с болезнью, помру.

По щекам Василия катились крупные слезы. Он очень тяжело переживал ранение и отчужденность врачей к себе. Его беда была в том, что никто не мог ему помочь и облегчить страдания. Василий плакал, и я вместе с ним, стараясь не смотреть ему в глаза, тихо гладил его по волосам, полным песка и крови, успокаивал:

– Не плачь, сынок, не плачь! Не расстраивайся раньше времени. Бог даст, и все будет хорошо, ты пойдешь на поправку и обретешь в себе силы…

– Нет! Нет! Этого не будет уже никогда! – со слезами на глазах говорил Василий, с трудом сдерживая рыдание. – Но все равно, дорогой мой товарищ полковник, спасибо вам за добрые слова и отцовскую ласку. Я ведь детдомовский. Ничего не видел в жизни хорошего, только голод, нищету, унижения и побои. Знаю, что скоро помру. Ничего не поделаешь, не повезло. Смерть приходит за мной уже вторую ночь в нарядной одежде невесты в красном платье и с кровавыми глазами, говорит мне: «Ты мой на веки вечные!» Я стараюсь оттолкнуть ее в сторону, тогда она начинает злиться, изо рта вырывается яркое пламя и своим огненным дыханием поражает мои внутренности, и я теряю сознание. У меня нет сил сопротивляться, сопротивляться…

Василий громко застучал зубами, словно от холода, на его лице выступили капельки пота, судорога вступила в свои права, исказила его рот, начался припадок. Он яростно кричал, кого-то звал на помощь, было трудно разобрать, что Василий говорит в бреду, наконец я четко услышал его слова: «Бабушка! Родная моя! Это я, твой внук, Василий! Неужели ты не узнаешь меня. Ну, протяни ко мне руки, вытащи меня из беды, иначе я умру!»

Дальше нельзя было понять, что говорил Василий Гриб и с кем он разговаривал в бреду, но чаще других были слышны слова: «Бабушка, родная моя бабушка, ну, почему ты не узнаешь меня, своего внука?»

Я стоял и плакал. Василия трясло, как в лихорадке, ко мне подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону, сказал: – Ну зачем вы себя так истязаете? В госпитале всякий день умирает по нескольку человек, и если бы я так реагировал на смерть военнослужащих, давно бы сам умер. Товарищ полковник, идемте отсюда, прошу вас, Василию уже никто не поможет. Он умирает!

Дежурный врач шел со мной рядом и что-то говорил мне, рассказывая о большой смертности и проблемах с лекарствами, я его практически не слушал, думал о Василии Грибе.

Было около 23 часов, когда я вышел из госпиталя. Прощаясь со мной, дежурный врач сказал: – Я знаю от комбрига Шатина, что вы, товарищ полковник, уже несколько ночей не спите, проводите все время на ногах. Так нельзя. Вам нужен отдых. Поберегите себя.

Врач чуточку помедлил, потом добавил: – А раненые военнослужащие очень уважают вас и комбрига Шатина. Ждут вашего появления в госпитале, как праздника!

Врач ушел к больным, я остался один. Шумел ветер. На душе было тревожно от пережитых за день впечатлений. В темноте кандагарской ночи вокруг старого здания госпиталя шныряли летучие мыши и наводили шумом своих крыльев неописуемый страх. Их было так много, что казалось, они были предвестниками всех многочисленных бед в госпитале, большой смертности военнослужащих, нехватки лекарств, плохого питания. Летучие мыши пикировали надо мной, словно хотели меня напугать своим безобразным видом, и быстро исчезали в складках старого здания госпиталя и в многочисленных кустах, как враждебные человеку вампиры, быстрые, ловкие, непредсказуемые.

Я сел в машину и уехал в «Мусомяки», а утром следующего дня уже был в госпитале, чтобы узнать что- либо о Василии Грибе.

– Василий умер! – спокойно ответил врач. – Сейчас он уже в морге, ждем погоды, будем отправлять всех мертвецов по домам.

Смерть молодого десантника произвела на меня сильное впечатление. Весь день я провел под впечатлением смерти Василия Гриба, которого знал мало, но успел полюбить, как сына.

Среди персонала военного госпиталя были два высоких и сильных хохла, постриженных наголо, как они говорили, под Котовского. Эти солдаты не хотели возвращаться в часть и участвовать в боевых действиях, они давно поправились от ранений, но хитрили, тайком пили мочу больных гепатитом, чтобы подольше не выходить из госпиталя. Помогали персоналу госпиталя, убирали палаты, выносили на носилках в морг умерших военнослужащих, пока вдруг сами не слегли, заразившись гепатитом, пригвоздив свою молодость к позорному столбу и смерти.

К сожалению, в Афганистане случалось и такое, когда военнослужащие искали выход из войны, чтобы в ней не участвовать, делали ошибочные ходы и погибали во цвете лет по своей наивной халатности и глупости.

Насквозь продуваемый всеми ветрами зимой и летом, Кандагарский военный госпиталь находился рядом с аэродромом. Здесь то и дело взлетали и садились самолеты. От сильных ветров и сквозняков в госпитале всегда было холодно и неуютно, как зимой, весной и летом, особенно в ненастную погоду. От непогоды страдали не только раненые военнослужащие, но и многочисленные воробьи, которых раньше, до того, как здесь не было госпиталя, никто не видал, кроме голубей. Но вот старые здания приспособили под военный госпиталь, этого момента словно ждали полевые воробьи, они стали обживать многочисленные щели и потайные места здания и вместе с ранеными военнослужащими переносить тяготы военной службы. Солдатам и воробушкам было холодно на ветру, но сытно. В ожидании солдатского завтрака, нахохлившись, они сидели на сквозняке и с любопытством разглядывали своих любимцев, которых уже знали по имени, и живо откликались на их приглашение к завтраку, частенько залетали в больничные палаты без всякого приглашения и доставляли неописуемые радости страдальцам земли Русской, оказавшимся на чужбине.

В госпитале я познакомился при очередном посещении с капитаном Ибрагимовым, узбеком по национальности, бесшабашной храбрости летчиком, награжденным двумя орденами Красного Знамени за участие в боевых операциях против басмачей на территории Герата и Кандагара.

– Аллах покарал меня за мои грехи, отнял обе ноги за разбой и насилие, – признался капитан в ходе знакомства с ним. – Будучи физически сильным и отважным по натуре, я ничего не страшился, разрушал мусульманские погосты, где прятались басмачи, сравнивал погосты с землей. Только теперь понял свой грех и страшусь гнева Аллаха, как великий злодей рода человеческого, нарушивший покой умерших мусульман, выворачивал бомбами и снарядами их скелеты и кости из земли, обнажая мертвых, разрушая надгробные камни. За свои «подвиги» я получал ордена и медали, представлен к Звезде Героя, но теперь мне ничего не надо. Я стыжусь своих деяний. Я грешник, и Аллах приговорил меня к смерти.

Ибрагимов горько плакал и каялся в своих преступлениях, обливался слезами.

С высоты полета самолета он видел на земле вспышки огня и плохо представлял то зло, которое он нес людям, проживающим на земле. Горели кишлаки, города, а он даже не задумывался, что кто-то так же безнаказанно, как он, мог бомбить могилы его предков, нарушал их могильный покой. Только теперь, в Кандагарском военном госпитале, капитан Ибрагимов понял, что чужое горе – это не чужая боль, а своя собственная.

Аллах не простил капитана Ибрагимова, и он угасал на глазах со злобой в сердце и ненавистью к людям в белых халатах, приговоривших его к смерти при ясном уме и полном сознании, что умирает.

Последний раз я видел капитана Ибрагимова за день до смерти. Его самочувствие вроде бы улучшалось, он стал даже подумывать о протезах и как легендарный летчик Маресьев летать, жить полнокровной жизнью, строил планы на будущее, но, как оказалось, будущего у него так и не стало. Отняла смерть. Капитан умер на больничной койке Кандагарского военного госпиталя. Без ног он казался совсем маленьким, как ребенок, его санитары на руках отнесли в морг, а когда я пришел в очередной раз в госпиталь, на его кровати уже лежал молодой танкист, раздавленный гусеницами танка.

Как могло случиться такое несчастье? Почему опытный сержант – водитель танка – раздавил своего командира – лейтенанта, так и осталось для меня тайной.