хорошо отозвался о вас, ссылаясь на характеристику Шамиля. С вашим предшественником мы были на «ты», так было проще и удобнее для обоих. Это сближало, становилось больше доверия друг к другу…

– Прошу прощенья, что перебил тебя, Михаил Иванович, – сказал я. – Я уже перешел на «ты», дело за тобой.

– Вот и отлично! – сказал Шатин и еще раз пожал мне руку, улыбнулся.

– Ну, а теперь о деле! – сказал Михаил Иванович. – Вчера в вечернее время наш патруль случайно задержал на кандагарском рынке несколько подозрительных человек. При проверке документов один попытался скрыться и оказал сопротивление, ранил солдата патруля, был убит, трое других задержаны, разоружены, не успели применить оружие. Теперь эти трое сидят в местной тюрьме, ее солдаты называют «Медузой». Туда помещаем всех задержанных до выяснения личностей, при необходимости их передаем в ХАД – службу безопасности провинции или отпускаем. Михаил Шатин закурил.

– Главного я пока не сказал, – продолжал Шатин, – у задержанных были обнаружены чистые бланки документов на несколько сот человек с соответствующими подписями и печатями, остается лишь поставить фамилию – и такого человека никто не вправе задерживать. Видать, придется повозиться и узнать, кто снабжает кандагарское подполье официальными документами? Но нас с тобой, Геннадий, интересует один человек, которого я как-то встречал с переводчиком Хакимом. Они летали на авиаудар по басмаческим целям вместе с майором Собиным. Летчики мне докладывали после проведенного авиаудара, что слетали вхолостую. Били по площади, а майор Собин был другого мнения, что якобы была уничтожена группа басмачей до 150 человек, склад с боеприпасами и несколько бензозаправщиков.

Подполковник Шатин выбросил окурок сигареты, достал из пачки новую сигарету, стал курить, вопросительно посматривая на меня.

– Скажи, Геннадий, кому верить? Летчикам или майору Собину? – Я молчал, ничего не говорил.

– Этому майору Собину я не верю. Он производит на меня отрицательное впечатление. Летает на авиаудары в пьяном состоянии. Пьяным лезет на глаза моим офицерам и плохо влияет на них. Я ему запретил в пьяном состоянии появляться в расположении десантной бригады. Кроме всего прочего, он ненадежный человек и плут. Занял у одного офицера крупную сумму денег и не отдает. После авиаударов постоянно выгораживает наводчиков, которых, по-видимому, вербовал. С такими мыслями в голове нечего и думать об эффективной борьбе с басмачами, – заключил Шатин. – В общем, сейчас сам во всем убедишься. Переводчик Хаким приехал с тобой?

– Приехал!

Зазвонил телефон. Комбриг снял трубку:

– Шатин слушает!

Дежурный по бригаде докладывал Шатину, как прошла ночь. Комбриг недовольно хмурился. Слушал, молчал. Сказал в трубку:

– Передайте моему замполиту бригады, пусть тщательно разберется в причине самострела на посту и доложит к 12.00.

Шатин положил телефонную трубку. Долго молчал. Обдумывал происшествие в бригаде и что предпринять, строго сказал, обращаясь ко мне:

– Опять самострел. Прямо беда. Стреляются на посту молодые ребята в возрасте 18–20 лет. Это ли не горе родителям? А каково мне? Я себе места не нахожу. Я, в первую очередь, в ответе за этих ребят, своих сыновей.

Я молчал. Ничего не говорил. Молчал и Михаил Шатин.

– Ну, ладно. Теперь о деле. Сейчас пойдем в «Медузу», так солдаты называют местную тюрьму. Она небольшая, но хорошо прочищает мозги.

Из штаба бригады мы направились к «Медузе», невысокому строению, стоящему рядом с солдатской баней. Впереди шел Шатин своей привычной, ныряющей походкой, следом – я с переводчиком Хакимом. Подходя к «Медузе», вспомнил, что на месте тюрьмы Бастилии, громадной и зловещей, французы в 1789 году поставили надпись: «Здесь танцуют». «Может быть, со временем комбриг Шатин последует примеру французов, и на месте «Медузы», будет такая же надпись!» – подумал я.

Около «Медузы» к комбригу подскочил высокий, красивый лейтенант:

– Товарищ комбриг! За время моего дежурства никаких происшествий не произошло! – доложил лейтенант Соломатин.

– Быстро открывай, Соломатин, «Медузу», посмотрим, что ты там прячешь! – приказал комбриг.

Громадный замок, висевший на дверях «Медузы», был ржавый, не открывался. Лейтенант старался быстро открыть замок, никак не мог, как того требовал комбриг, что не понравилось Шатину.

– Чего ты так долго копаешься?! – возмутился он. – Дай-ка сюда ключ.

Лейтенант, вспотевший от нервного напряжения, протянул комбригу ключ. Шатин вставил ключ в замок, потряс его из стороны в сторону, повернул ключ – и замок открылся.

– Учись, лейтенант Соломатин, как надо открывать замки, учись, пока я жив. Научу не только этому ремеслу, но и храбро воевать, бить басмачей в хвост и в гриву!

– Лихо у вас это получается, товарищ комбриг! – сказал лейтенант, весело улыбаясь, глядя на комбрига влюбленными глазами.

Массивная дверь «Медузы» с таинственным скрипом и скрежетом отворилась, и в нос ударил запах гнили, сырости и человеческого пота, и я почувствовал легкое подташнивание. Идти внутрь «Медузы» не хотелось, но усилием воли заставил себя спуститься вниз по ступенькам и оказался внутри тюрьмы, стал ждать, какой сюрприз приготовил мне комбриг Шатин.

Комбриг легкой походкой сбежал вниз по ступенькам внутрь «Медузы», чувствовалось, что он здесь уже не первый раз. Остановился в центре «Медузы», осмотрелся, привыкая к тусклому свету лампочки, подвешенной под самый потолок. Лампочка была обвита колючей проволокой, и от этого свет в «Медузе» состоял из маленьких квадратиков, не больше по размеру спичечного коробка. Тюрьма больше походила на погреб, где никогда нет дневного света, всегда стоит полумрак, даже в солнечный день.

– Нужно чуть-чуть постоять и привыкнуть к темноте, – сказал мне лейтенант Соломатин, – лампочка Ильича слабенькая и ее свет лишь пугает людей, делает их злодеями, впрочем, злодеи здесь и сидят!

– Правильно мыслишь, лейтенант Соломатин, – похвалил офицера комбриг. – Подними с нар задержанных. Слишком они заспались, однако.

– Подъем, господа бандиты! – громко скомандовал лейтенант. – Подъем, вы не на курорте, а в тюрьме. Понимать надо и быстро выполнять команды. Отсыпаться будете на том свете. Ваш путь на свободу – только через чистосердечное признание своей вины и раскаяние. Надеюсь, вам это понятно.

Переводчик Хаким собирался перевести слова лейтенанта, но комбриг Шатин жестом руки остановил его.

– Не надо переводить! – хмуро заметил Шатин. – Здесь все «свои», и мы друг друга хорошо понимаем.

Я остановился возле деревянного стола, обитого железом и вкопанного глубоко в землю. Слева от меня были деревянные нары, которые я не сразу заметил из-за слабого освещения. Нары появились, как по- щучьему велению из темноты, к которой я постепенно стал привыкать. На них валялись трое, спали или делали вид, что спят крепким сном. По команде «подъем!» стали потягиваться, лениво, безразлично к тому, что происходит вокруг них, делая вид, что недолго здесь пробудут, еле слышно переговаривались между собой.

– Разговоры прекратить, господа бандиты! Это приказ. А приказ должен выполняться точно, быстро и в срок. Кто его нарушит, будет расстрелян по законам военного времени! – сказал лейтенант Соломатин.

Все задержанные слезли с нар, встали рядом со столом. У всех руки за спиной, как того требует инструкция для задержанных, содержащихся в «Медузе».

– Господин Шатин! – обратился к комбригу рослый, под два метра, молодой афганец. – Вы меня знаете, я член провинциального комитета партии, и мы с вами встречались у губернатора Кандагара. Мой арест – это недоразумение, и я вас прощаю за эту оплошность. Виноваты не вы, а подчиненные, но и их прощаю, прошу не наказывать, а впрочем, посмотрим, что будет дальше с нами.

– Я освободил бы вас с большой радостью, но не могу, – сказал Шатин. – Вы нарушили комендантский час. Вы были при оружии и оказали вооруженное сопротивлении патрулю. У вас были найдены бланки документов, не подлежащие выносу из государственного учреждения. Вы смертельно ранили солдата