не спросил у офицеров Саротина и Собина, откуда у бедных офицеров разведки, вышедших из рабоче- крестьянской среды, богатые кольца и украшения? Неужели все досталось им от богатых родителей?

Полковник Шамиль все прекрасно видел и молчал с выгодой для себя, и от молчания ему перепадало многое – и все от чистого сердца: подарки в виде дорогого чайного сервиза китайской работы или норковой шубы для шамилевой старухи, с плеча какой-то афганской красавицы, убитой террористами в пылу выполнения интернационального долга в Афганистане.

Шамиль все брал, что ему давали, никого никогда не благодарил за подарки, преподнесенные ко дню рождения начальника Центра или по другому поводу. «Дарят, значит уважают!» – думал он, а как же иначе, его подчиненные любят, ценят, как отца родного.

Шамиль привык к подаркам и развязывал руки для грабежа подчиненным, давал им молчаливое согласие на грабеж богатых купцов и торговых людей Афганистана.

Рядом, за перегородкой, слышались шаги прапорщика Микаладзе. Он не спал. Ходил из угла в угол, мурлыкал, как всегда, какую-нибудь песенку себе под нос. На этот раз Микаладзе пел романс «Жалобно стонет ветер осенний».

«Очень хорошо, что в коллективе разведчиков есть такой порядочный человек, как прапорщик Микаладзе, – подумал я. – Моя опора и сила».

Снова я зажег небольшой огрызок свечи, стал изучать по отчетам оперативных офицеров и переводчиков военно-политическую обстановку в Кандагаре и пригороде.

Кандагар сильно разрушен. Голод наступает на город. Об этом говорили доверенные лица и агенты, с которыми была установлена связь. О том, что Кандагар сильно разрушен, в этом я лично убедился, когда подлетал к Кандагару на самолете. Сверху были видны обугленные дома, громадные воронки от бомб и снарядов, однако, по данным агентов, Кандагар продолжал жить прежней размеренной жизнью, зная себе цену второй столицы Афганистана. Правоверные мусульмане по ночам жгли ритуальные костры и несмотря на войну хранили древние обряды предков. Патриархальный уклад жизни населения Кандагара пострадал от войны, и это вызвало гнев религиозных фанатиков, они выводили на улицы и площади Кандагара тысячи людей, словно по ночам репетировали захват власти в городе.

Ночной Кандагар, по докладам доверенных лиц, был даже чуточку веселее от большого скопления людей у мечетей, молитвенных домов и на площадях, куда устремлялись правоверные мусульмане по призыву религиозных деятелей, чтобы узнать новости, услышать советы мулл о том, как пережить разруху и голод. Общение многочисленных людей с муллами действовало как бальзам на растерзанные войной души верующих, с рассветом они расходились по домам с высоко поднятой головой и с наркотическим весельем за будущее Афганистана.

– Народ, кажется, затосковал по королю! – заявил на встрече наш агент. – Затосковал по сытой жизни, и этот огонек надежды разгорается все сильнее и сильнее, усилиями мулл и оппозиции Бабраку Кармалю. Протест нарастал, как бы помягче выразиться, – говорил агент, – к советским угнетателям и все поняли, что пора браться за оружие и наводить в своей стране порядок.

«Все предельно ясно, – подумал я, – лучше не скажешь!»

Я встал из-за стола, прошелся по узкой комнате, чтобы размять ноги, прислушался, что происходит за стенами «Мусомяки», присел на кровать.

Тонкие стены дачи улавливали доносившиеся с улицы автоматные очереди со стороны аэродрома города Кандагара.

Там постоянно что-то происходило. Аэродром был стратегическим объектом и хорошо охранялся десантной бригадой. Басмачи не раз пытались захватить его и уничтожить военную технику и вооружение, но всякий раз были отбиты.

Легкий, едва заметный ветерок подул сильнее и кусты, расположенные под моим окном, стали стучать по стеклу, громко и настойчиво, словно просились ко мне в гости или, возможно, предупреждали о таящейся опасности, подстерегающей меня в ночи.

Вспомнил разговор на борту самолета со старшим лейтенантом Собакиным Михаилом Семеновичем. Он угощал меня тушенкой и говорил: «Кто через кровь пройдет, в ней замарает руки, тот кровью сам и умоется!» Правильные слова. Все в жизни так и случается, как сказал старший лейтенант Собакин, примеров тому много, взять хотя бы Саротина и Собина.

Невеселые размышления наполнили мою душу холодом и скорбью, что за ошибки кремлевских мечтателей во главе с Брежневым приходится расплачиваться солдатам и офицерам из рабоче-крестьянских семей.

Мое сердце никогда не было закрыто к чужой беде. Я искренне уважал тяжелый труд солдата и ценил его как офицер-профессионал военного дела и воспринимал любую несправедливость к простым людям как личное оскорбление, поскольку сам был из низов общества.

Характер каждого человека индивидуален, – размышлял я о сложившихся проблемах в коллективе разведчиков, – у одного человека в крови бахвальство, у другого – лень и жестокость. Плохо бывает в тех коллективах, в которых начальник коллектива, разного по характеру и темпераменту, теряет вкус к реальным делам, потворствует своим поведением развитию низменных качеств подчиненных, тогда жди беды или скандала.

«Почему все-таки нет проблем в коллективах, где наведен порядок в дисциплине, где уважительное отношение начальника и подчиненных? – размышлял я. – Все дело в начальнике. Какой начальник, таковы и подчиненные. Стало быть, все дело во мне, а не в людях, какой бы они ни были национальности, расы». Однако это очень сложный вопрос для понимания в многонациональном российском государстве. Чтобы убедиться в этом, послушаем, что сказала на этот счет Новелла Матвеева:

«Чуть намекни на царствие Христово – уж вопли: «Русь многонациональна! Чай, здесь не только русские живут!» Но если разговор пойдет о грязи, крысиных свалках, подстреканиях, смутах. «Я ни при чем! – чужак вопит в экстазе, – в России только русские живут». Стало быть, я, русский, в ответе за все.

Умирающий свет от догорающей свечи вновь заставил меня приняться за работу, чтобы закончить ее к утру. По отчетам я знал, что террор и разруха в Кандагаре стали хорошей школой воспитания подростков жуликами-ворами, а отсутствие твердой власти создало условия к насилию и грабежу.

Агент «Табунщик» говорил оперативному офицеру:

– Пока я был в городе, мою квартиру обокрали и самое забавное, что я сам помогал себя обворовывать. Из дома выносили вещи, один из воров, как потом оказалось, попросил меня помочь ему загрузить в кузов машины тяжелый ковер. Я помог ему, подумал: «У меня в квартире такой же, как этот ковер!» Когда я поднялся в свою квартиру, открыл дверь, сразу понял, что стал жертвой грабителей. Бросился их догонять, но тщетно, их след простыл!

Под утро вернулся Саротин от Сары. Зашел ко мне, сказал, что его мучает бессонница и он прогуливался вдоль забора у дороги. Я ничего не сказал, что знаю, где он был, промолчал, лишь спросил:

– Цены в бордель старые или изменились?

Саротин открыл рот от неожиданности, процедил сквозь зубы:

– Стало быть, вы все знаете! Чувствую руку Микаладзе!

Майор постоял минуту-другую, сказал:

– А вам, командир, пора отдохнуть. Нельзя так себя истязать по пустякам!

– К сожалению, Лев Яковлевич, отдыхать не пора. «Не один Стерн был рабом пера своего», – как заметил Н. М. Карамзин в повести «Наталья, боярская дочь».

Похоже, что майор Саротин ничего не понял из того, что я сказал, лишь покачал головой, поспешно вышел из комнаты.

Я стал разбирать документы, привезенные из Кабула, неожиданно из папки бумаг выпало письмо из дома. Я поднял его. Прочел первые строчки. Все остальное помнил наизусть.

– Здравствуй, милый и дорогой Генашенька! – писала жена, Лидия Иосифовна, из Москвы в Кабул, где я какое-то время находился…

Задумался. Перед глазами появились ласковые, родные лица жены и дочерей: Марины и Елены. О них я