знаменитое ныне кладбище динозавров, он написал захватывающе интересную, романтическую книгу 'Дорога Ветров'. Ни перед чем он не остался в долгу. Алтайские 'беляки' и 'гольцы', хмурое северное небо и дремучие сибирские 'урманы', сопки и пади Приморья, пески и черный, покрытый загаром пустыни щебень Средней Азии, суровая тоска закатов в шхерах Карелии и неповторимая красно-синяя гамма монгольской пустыни - все это так или иначе воплотилось в его удивительных рассказах о людях 'бродячих' профессий: палеонтологах, геологах, археологах, летчиках и моряках. Стоит взять только с полки книгу, и мы увидим все это глазами Ефремова, нам будет дано на мгновение почувствовать природу так, как воспринимал ее он. Мы отправимся на пароходе 'Коминтерн' в пять тысяч регистровых тонн через Цугарский пролив из Петропавловска в Хакодате ('Встреча над Тускаророй'), срывая пену с атлантической волны, поплывем на чайном клипере ('Кати Сарк'), вместе с героическим 'Котласом' погрузимся в холодные, серые, как свежеразрезанный лист свинца, воды Северного моря ('Последний марсель'). Мы поскачем по пустыням на лошадях, понесемся на вездеходах, затрусим на ослах или верблюдах. Вместе с 'синими людьми' - туарегами - устремимся к затерянным в сердце Сахары оазисам, над которыми дрожит в сухом и горячем воздухе странный мираж ('Афанеор, дочь Ахархелена'). Шестиосные ЗИЛы повезут нас мимо заросших иляком каракумских барханов, звонких такыров, сверкающих на солнце кристаллами соли и гипса, к черной долине, заваленной костями некогда живших на земле исполинов ('Тень минувшего'). В полдневный жар, увязая по ступицы в песке, потащимся мы на колхозной подводе по наезженной пыльной дороге, вдоль которой растет стальной голубоватый мордовник, чтобы увидеть в звездной кристальной ночи 'Свет Пустыни' - древнюю каменную обсерваторию 'Нур-и-Дешт'. И всегда впереди нас ждет Приключение. Чудо, которое таинственно возникает из обыденности, а не сваливается с неба. И тем сильнее и глубже будет наше удивление, чем привычнее окажутся жизненные реалии, чья внутренняя сущность предстанет вдруг сложной и противоречивой. Порой это поражает, как удар молнии, напоминая о том, что человек - лишь частичка необъятной природы, чью грозную суть никому не дано исчерпать до конца. Мы пройдем по темным галереям и штрекам забытых выработок ('Путями старых горняков'), вдохнем пряный больной аромат горящего спиртовым жарким пламенем багульника под незаходящим полуночным солнцем якутской тундры ('Алмазная труба'), увидим туманные фантомы над каменной чашей Дены-Дерь ('Озеро горных духов'). В закопченных пещерах в долине, окаймленной кедрами сибирской реки Чары, нас ждут нарисованные углем и охрой фрески ('Голец Подлунный'), алмазный глетчер недоступного Ак-Мюнгуза бережет для нас богатырский сказочный меч ('Белый Рог'), и мы бредем среди пыльного чия по зеленой и горькой от полынного ветра степи, завороженные сверканием льда, отуманенные светлой грустью легенды. Это для нас цветет во флоридской лагуне дерево жизни и змеятся многоцветные сверкающие блики, обещая победу и радость, но медля с разгадкой ('Бухта Радужных струй').
Мы закрываем последнюю страницу, и тайна улетает, как тот приводнившийся в таинственной бухте самолет, как 'альбатрос', который покинул ее навсегда и 'вскоре перенес обратно через океан всю маленькую группу людей, удостоенных судьбой увидеть одно из неизвестных чудес природы'.
Удостоенных судьбой! Как это верно и гордо сказано! Воистину:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
Прекрасное у Ефремова неотделимо от трагического. В этом диалектическом единстве - оно было характерно для мироощущения Гегеля - основа мудрого оптимизма, мужественной уверенности в конечном торжестве человеческого познания.
В страшных фиолетовых песках Джунгарской Гоби погибли те, кого судьба - вновь это слово - удостоила встречи с олгой-хорхоем. Писатель находит единственно верные строки для финала, простые и мужественные: 'Наука еще скажет свое слово об этом страшном животном, после того как более удачливым, чем я, исследователям посчастливится его встретить'. Стоит обратить внимание на это: посчастливится! По Ефремову, встреча с неведомым - счастье для исследователя, даже если заплатить за то придется жизнью. Здесь нечто большее, чем просто вера во всемогущество науки. Это непоколебимое знание высокого и главного предназначения человека - познавать новое. Именно это влечет ефремовских героев в тайгу, пустыни, горы, космические дали. Лик неизвестного может быть страшным. Как олгой-хорхой в монгольской пустыне. Как коричневые медузы на Планете Мрака ('Туманность Андромеды'). Единоборство с неведомым требует от человека не меньшего мужества, чем схватка с врагом. Ефремовские геологи и космонавты уходят в поиск, как на бой. Разве не величие человеческого духа воспел Ефремов в 'Юрте Ворона'? Не суровое упоение боем? Разве, напрягая последние силы, разбитый параличом, геолог Александров не навстречу смерти ползет, по залитому водой плато Хюндустыйн Эг в раздираемой молниями ночи? Разве ядовитые испарения озера Горных духов или обледенелые пропасти Белого Рога менее опасны, чем пулеметный огонь или штормовое холодное море, по которому рыщет неприятельский рейдер? Целое, как известно, неотрывно от единичного. Этому учит нас философия и простой жизненный опыт. Победа горстки моряков с 'Котласа' - это крохотный вклад в грядущую большую победу над врагом, и потому в конечном счете от нее зависит успех всей войны. Ефремовские геологи - не одиночки. Они вступают в смертельное единоборство со слепыми силами природы, имея за спиной всю страну, которая остро нуждается и в новых месторождениях цветных металлов, и в ртутных озерах, и в трубках взрыва, хранящих алмазы. И тем весомее, тем символически обобщеннее предстает перед нами победа, добытая почти на гребне смерти. Масштабы открытия при этом особого значения не имеют. Тайна эллинского секрета и свинцовые руды Хюндустыйн Эг, якутские алмазы и воскрешение картин далекого прошлого, золотой меч и святящиеся краски Нур-и-Дешт - все эти, в принципе далеко не равнозначные вещи, как бы уравниваются между собой величием человеческого подвига, тяжестью усилий, беззаветностью творческого порыва. И потому даже гениальные провидения автора - якутские алмазы или принцип объемного видения, заложенный в современную голографию, - мы воспринимаем лишь как щедрое добавление, которое принесло время. Сами по себе они лежат вне художественной ткани и лишь добавляют несколько новых мазков к портрету Ефремова - мыслителя и ученого, портрету, который еще только предстоит написать.
Галактическая эпопея ('Звездные корабли', 'Туманность Андромеды' и 'Сердце Змеи'), которую представил многомиллионным читателям Ефремов, стала подлинным литературным открытием. Повесть 'Звездные корабли' явилась, как отмечали биографы Ефремова Е. Брандис и В. Дмитревский, только 'прелюдией к покоряющей воображение гипотезе Великого Кольца Миров'. Ефремов проявил себя убежденным сторонником антропоцентрического взгляда на развитие разумной жизни во Вселенной. Для него совершенно очевидно, что в сходных условиях законы биологической эволюции единообразны и неизбежно приводят к созданию высшей формы мыслящей материи - человека.
Ефремов действительно глубоко верил, хотя с равным основанием можно стоять и на диаметрально противоположной позиции, что 'форма человека, его облик как мыслящего живого существа не случаен', поскольку 'наиболее соответствует организму, обладающему огромным мыслящим мозгом'.
'Между враждебными жизни силами космоса, - писал он в 'Звездных кораблях', - есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик. Поэтому всякое другое мыслящее существо должно обладать многими чертами строения, сходными с человеческими, особенно в черепе'.
Это кредо не только Ефремова-фантаста, но и Ефремова-биолога. Оно красной нитью проходит через его творчество, в той или иной форме присутствует во всех произведениях, написанных после 'Звездных кораблей'. Вполне закономерно поэтому, что в других звездных мирах посланцы земли встречают жизнь, подобную нашей. Даже если она построена на принципиально иной химической основе (фтор вместо кислорода в 'Сердце Змеи'). Именно это и позволяет писателю сделать окончательный вывод: 'У нас на Земле, и там, в глубинах пространства, расцветает жизнь - могучий источник мысли и воли, который впоследствии превратится в поток, широко разлившийся по Вселенной. Поток, который соединит отдельные ручейки в могучий океан мысли'.
'Звездные корабли' - своего рода точка перегиба. Это небольшое произведение как бы завершает первый, начальный период развития современной советской научной фантастики и, вместе с тем, открывает дорогу к 'Туманности Андромеды' - роману, с которого начался ее подлинный расцвет. Взлет, целиком и полностью обусловленный научно-технической революцией, которая охватила все сферы нашей жизни.
В настоящее время четко видны колоссальные сдвиги, происшедшие в фантастике за последние годы. Фантастика отошла от технологии и обратилась к точным наукам, философским и социальным проблемам. И можно считать знаменательным тот факт, что 'Туманность Андромеды' 'совпала' с запуском первого искусственного спутника Земли. С того дня современная советская фантастика идет в ногу с научно-технической революцией.
Запуск спутника явился своего рода кульминацией в бурном развитии науки и техники послевоенных лет. В научных журналах печатались сообщения об антипротоне и мезоатомах, свойствах нуклеиновых кислот и закономерностях систематики странных частиц, поясах Ван Аллена и проблемах всепланетной связи.
Но лишь посвященные знали, что чьи-то умные, заботливые руки уже собирают в дорогу первенца космической эры, начиненного электроникой партнера одинокой Луны.
Появились серьезные статьи и о проблемах научной фантастики. Родилось крылатое выражение 'время обгоняет фантастов', которое сразу превратилось в газетный штамп. Приземленная фантастика ближнего прицела копалась в радиосхемах, выдумывала хитроумные реле и пыталась конкурировать с квадратно-гнездовым посевом. И время действительно обгоняло ее.
В обсуждении нового произведения прославленного советского фантаста приняла участие вся страна. Короткие романтические имена его героев звучали в заводских цехах, в залах библиотек, в институтских лабораториях. Академики спорили с горячностью и нетерпимостью детей. Пионеры блистали неожиданной эрудицией. Сугубо термодинамическое понятие 'энтропия' вдруг стало почти общеупотребительным.
Уже впоследствии, на пресс-конференциях наших космонавтов, выяснилось, как прочно вошли в лексикон корреспондентов и научных обозревателей некоторые ефремовские слова и выражения. Едва ли можно назвать другую книгу, которая бы так полно и ясно выражала свое время, как 'Туманность Андромеды'.
Действие романа происходит в далеком будущем. Настолько далеком, что даже сам автор затрудняется 'разместить' его на шкале времени. Очевидно, это не случайно. Прогнозам фантастов суждено сбываться ранее намеченных сроков. Время не обгоняет фантастов. Но порой течет быстрее, чем это им кажется. Оно становится все более емким. Сначала 'эпохами' были тысячелетия, потом столетия. Атомная эпоха потребовала уже десятки лет, космическая - годы. В будущем, наверное, одна эпоха будет сменять другую как листки календаря…
'Туманность Андромеды' - роман о бесклассовом, интернациональном обществе, о великом братстве разума. Разве это не воплощение мечты лучших людей прошлого? Разве это не наша цель?
Роман появился удивительно вовремя. Чуть раньше он выглядел бы как очередная утопия с весьма произвольной конструкцией социальных институтов будущего. Появись он в середине шестидесятых годов, капитан звездолета Эрг Ноор оценивался бы уже читателем, знающим Юрия Гагарина. Вероятно, в этом случае писатель сделал бы своего героя несколько иным, более соответствующим духу времени…
Вместе с тем книга Ефремова и сейчас глубоко современна! И будет современна завтра. Она не только дышит насущными идеями сегодняшнего дня, она живет вместе с нами.
'Еще не была окончена публикация этого романа в журнале, а искусственные спутники уже начали стремительный облет вокруг нашей планеты, -говорится в авторском предисловии к первому изданию книги. -Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью сознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, -правильны… Чудесное и быстрое исполнение одной мечты из 'Туманности Андромеды' ставит передо мной вопрос: насколько верно развернуты в романе исторические перспективы будущего? Еще в процессе писания я изменял время действия в сторону его приближения к нашей эпохе… При доработке романа я сократил намеченный срок сначала на тысячелетие. Но запуск искусственных спутников Земли подсказывает мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше'.
'Туманность Андромеды' родилась на пороге штурма космического пространства, когда слово 'космонавт' было полностью монополизировано фантастами. Теперь космонавт-профессия, звание; мы привыкли видеть это слово в газетах, слышать по радио. Даже проблема связи с братьями по разуму из фантастического ведомства перешла к ученым, которые ежедневно посылают в направлении то Альфы Центавра, то Тау Кита радиосигналы на волне излучения космического водорода. Все это как будто бы серьезные испытания для научно-фантастической книги. Так и подмывает сказать, что 'время обгоняет фантастов'.
Возьмем для примера главу 'Симфония - Фа-минор цветовой тональности 4,750 мю', посвященную цветомузыке будущего. Сегодняшним читателем она воспринимается в сравнении с реальными цвето-музыкальными концертами.
Но разве это что-нибудь значит? Разве теперь мы с меньшим удовольствием читаем о 'вселенско-спиральном' творении Зига Зора, чем несколько лет назад? Или накопленные в последнее время сведения об эволюции звезд, о гиперонных сгустках или гравитационном коллапсе что-либо существенно меняет в нашем восприятии сцен борьбы экипажа 'Тантры' с чудовищным притяжением Железной Звезды? Очевидно, дело не только, вернее, 'не столько во внешнем фоне, сколько в достоверности описываемых ситуаций, динамике развития характеров, жизненных конфликтов.
Что меняется от того, что сегодня физики подбираются к таким тайнам пространства-времени и вещества - поля, какие, наверное, и не мерещились Мвену Масу или Рену Бозу?
