— Он еще минут на десять забежал в интернет-кафе, затем направился через улицу в сторону храма, — объявил он сонным голосом. — Очень набожный брат.
Мой мобильный телефон дважды пикнул.
«Можем начать с малого, чтобы проверить надежность курьера. Или лучше рискнуть и отправить весь товар одной партией? Я хочу умереть за искусство. Насколько мне надо быть искренним? Насколько отчаявшимся? Ямми».
22
— Он тебе сказал? Да? — Это был голос агента ФБР. Тихий, нервный шепот в трубке.
— Да.
— И как сильно ты разозлился, если считать по шкале от единицы до десяти? Только не говори одиннадцать.
— Одиннадцать.
— Хорошо. С тобой это означает возвращение к библейским временам. Ты полагаешь, западный ум — это франкенштейнское порождение латаной перелатаной религии и кучки древнегреческих педофилов, все та же нечестивая комбинация школьной логики, жажды крови, славы и зазнайства — мол, мы знаем все лучше других и имеем право уничтожать во имя спасения, как поступили во Вьетнаме, где было убито три миллиона человек, главным образом женщин и детей, и все во имя свободы и демократии, пока мы оттуда не ушли, потому что воевать стало слишком дорого… Так?
— Так.
— Ты не прав. Совершенно не прав. Я не собиралась говорить Леку то, что сказала. Ничего подобного не было в голове. Отвела его в хороший тайский ресторан, который уважают даже тайцы, и смотрела, как он ест пальцами салат из сомтана с клейким рисом. Тогда я поняла, что ты сказал правду — он абсолютно невинная душа.
Я не ответил на ее полную мольбы речь, и Кимберли продолжала:
— Но это не имеет значения. Меня с головой накрыл и подмял поток любви, страсти и сострадания. Вот уж не думала, что такое чувство способна испытать женщина вроде меня. Я его обожаю. Всецело, безнадежно, до смешного. Втюрилась по уши, Сончай. Однажды ты мне сказал, что в этом секрет понимания Будды — любить всем сердцем целую Вселенную.
— В таком случае у тебя не возникнет проблем: ты сможешь его любить даже после того, как он сделает операцию, — раздраженно заметил я и закрыл телефон.
За исключением храма По и храма Изумрудного Будды, большинство остальных храмов и монастырей представляют собой ветхие строения, где под сенью древ просветления сострадание Будды растрачивается на голодных кошек, шелудивых собак и неимущих человеческих созданий. А также на пеструю компанию монахов (одних от кого-то прячущихся, других плачущих, третьих разочарованных, четвертых честолюбивых, пятых «голубых», но в большинстве своем набожных, а некоторых — почти достигших высот Будды). Здесь же место, где лукситы в белых штанах и рубашках в обмен на кратчайший путь к просветлению чистят и стирают одеяние своих монахов-наставников. Мастеровые, заслуживая благодать, предлагают починить крыши их хибар. Всегда найдется кто-нибудь, только не монах, кто готовит и ест. А монахам после полудня в рот ничего брать нельзя. Дети, чьи родители не в состоянии отправить их в первоклассную школу, где преподают мандаринский диалект китайского языка и деловой английский, впитывают здесь мудрость монахов. Постоянно входят и выходят люди, которым нравится, а может, и не нравится буддизм.
Можно подумать, наступило Средневековье, но это гораздо более ранний период. Мы в душе глубоко консервативный народ. Нашему варианту буддизма, который носит название «Теравада», две с половиной тысячи лет, и мы не изменили в нем ни единого слова. Одеяния наших монахов сшиты по тем же образцам, что у самого Сиддхарты,[28] и мы следуем тем же Четырем благородным истинам, что и Великий человек, когда только начинал духовное пастырство. Первая из этих истин гласит, что существование — это страдание. Только фаранги могут это оспаривать.
Я прошел через покосившиеся, но величественные деревянные ворота в святое место, а он словно меня ждал. Молодой послушник, весь светлый и ревностный, показал, где он сидит на деревянном балконе старого монастыря. Увидев меня, он не удивился.
— Добро пожаловать в мой дворец, — приветствовал меня с улыбкой брат Дамронг и, подтянув одежду, обвел рукой особенно ветхий угол, который в знак гостеприимства предоставил ему настоятель. Я поклонился, словно он настоящий монах. Брат Дамронг продолжал скромно улыбаться.
— Справлялись в духовной общине? И там обо мне ничего не слышали? Угадал? — Он рассмеялся. — Меня, брат, посвящали в духовный сан в Камбодже. Здешняя община меня бы не приняла. Дело, знаете ли, кое в каких криминальных делишках. — Он пожал плечами, словно отгораживаясь от мира.
— Вот как? — Я сделал вид, будто ничего не знаю.
— Это вас волнует?
— Я полицейский.
— Нет. — Он с мудрым видом покачал головой. — Вы монах, как и я. Просто подписали не то заявление. Ваш путь — к монашескому облачению.
Я устроился в позе полулотоса, привалился спиной к хлипкой стене и посмотрел на него. Внизу яростно чесалась облысевшей лапой собака. Дальше, в тени огромного дерева бодхи, составляющего центр всего комплекса, тихо разговаривали два старших монаха.
— Да, у нас много общего, — согласился я. — Вы, до того как приняли сан, жили на то, что зарабатывала проституцией сестра. Я жил на то, что зарабатывала таким же ремеслом моя мать. Вы торговали яа баа, и мне приходилось наблюдать, как мой приятель Пичай убивал наркоторговца. Я провел год в буддийском чистилище. Три месяца настоятель заставлял Пичая и меня вдыхать смерть.
Наверное, было слишком мелодраматично с моей стороны проявлять такое красноречие. Пока я говорил, на губах брата Дамронг то и дело появлялась и исчезала улыбка теплого сочувственного удивления. Так смотрит наставник на неловкие потуги ученика, который так и не поднялся и уже, наверное, никогда не поднимется над средним уровнем.
— Вдыхать смерть — хорошая практика, — заметил он.
Мне хотелось услышать больше, и я надеялся, что он продолжит. Когда монах вновь заговорил, в его словах я услышал искреннее сострадание.
— В Камбодже все еще можно пользоваться настоящими трупами. Я год жил с таким в своей келье и, пока усыхали кости, сносил и мух, и запах. Наблюдая, установил: всякая привязанность и всякая антипатия исчезают, когда распадается порождающий чувство орган.
— Целый год? Я бы сошел с ума.
Брат Дамронг терпеливо улыбнулся.
— Я и сошел. То, что мир именует здравомыслием, для монаха блудливый компромисс.
— Но что-то вас все-таки спасло. Сейчас вы выглядите вполне нормальным.
Он пытливо на меня посмотрел.
— Спасло? Спасать нечего. Вы, мой друг, рассуждаете как христианин. Невозможно предать себя Непознаваемому в надежде, что этот поступок дарует спасение. Ничего подобного. Во Вселенной нирваны спасения быть не может, поскольку мы никуда не пропадаем и ниоткуда не возникаем. Выбор остается между нирваной и невежеством. Такова зрелая правда, которую внушает нам Будда. Мы сумма нашего горения. Нет горения — нет существования.
Я с благоговейным трепетом принял поражение: мэтр легко положил на лопатки студента-неуча. И, решив не выставлять себя дураком и больше не испытывать его, снова обратился к криминальным вопросам.
— Если таково ваше озарение, зачем вы тратили силы и искали меня?
