Назавтра вся улица Галанд знала, что к двум камням приходил какой-то чиновник. Его узнали и задержали. Потом народ заставил его поклясться перед всем миром, что он будет вечно чтить священные брачные узы Весс и Пет-о-Дьябль. На свою беду, отпущенный решил кому-то пожаловаться, и вскоре весь Париж знал, что досточтимый мэтр Гобер де ля Феррандьер поклялся верой и правдой служить супругам Пет-о-Дьябль и Весс.

Парижане покатывались со смеху. Даже цари Иудеи на фасаде собора Парижской Богоматери строили рожи. Кроме трупов повешенных, болтавшихся в петлях у тюрьмы Шатле, все только и делали, что насмехались над королем, архиепископом и самими силами небесными. В эти дни даже вороны каркали с издевкой. Над чем же они все смеялись? Жанна не знала, но без оглядки отдавалась охватившему всех ощущению, что теперь и на их улице праздник. Люди смеялись не столько над Карлом VII, сколько над властью, которую якобы даровали ему небеса. Пришло время утереть ей нос.

Дошло до того, что нечистых на руку торговцев, которых королевские лучники и стражники хватали и отводили к позорному столбу, стали встречать с невиданным дружелюбием. Раньше в этих пройдох швыряли огрызки, а теперь сами жертвы их подточенных гирь кормили негодников салатом и куриной грудкой. «Как дела, Томассен? Ты нас обжулил, но мы не в обиде. Держи, поешь. Ну что, пописать-то можешь?» Черт возьми, они осмелились подрывать систему мер и весов его величества! Ну и что? Бедняга Томассен не знал теперь, что и думать. В железном ошейнике, со скованными ногами, он в изумлении вертелся у позорного столба.

Так продолжаться не могло. Начиналась зима, и к весне город рисковал и вовсе забыть о власти августейшего короля Карла. Да и как встречать Рождество со всей этой вакханалией? Первыми опомнились те, кому доставалось больше других. Особенно возмущался прево Робер д'Эстутвиль. Черт возьми, для того ли мы прогнали англичан, чтобы докатиться до такого свинства? И вот 6 декабря он распорядился послать войска на холм Сент-Женевьев.

Стоустая молва разносилась повсюду: Жанна узнавала о развитии событий каждый день и каждый час о том, как шло дело. По вечерам Тьерри добавлял что-нибудь новенькое.

Жанна уже перебралась на улицу Бюшри, взяв себе на подмогу Гийоме и поручив Сидони с новым помощником распоряжаться в лавке на улице Галанд. Боясь сплетен, Жанна не приводила домой своего любовника. Бартелеми скончался меньше года назад, а траур по мужу следовало носить год.

Д'Эстутвиль хоть и был кардиналом, в чьих руках находилась еще и земная власть, решил бросить серьезный вызов ученой братии. Все знали, что на Турском соборе ровно четырнадцать лет назад французский клир навязал королю свои условия. Отныне его власть заканчивалась у дверей всех заведений, подчиненных Университету, который был, в свою очередь, зависим от Церкви. Разошедшиеся школяры с Холма обосновались в таверне «У святого Этьена», достаточно просторной, чтобы вместить их всех, да к тому же обеспечить питанием. Хозяином заведения был мэтр Анри Брескье. Д'Эстутвиль расположил свой штаб на расстоянии броска камня, у адвоката Водетара. Заместитель прево по уголовным делам Жан Безон приказал расковать Пет-о-Дьябль и Весс, чтобы перевезти их во Дворец правосудия.

Войдя во вкус дела, д'Эстутвиль пошел на приступ. Войска выбили двери таверны «У святого Этьена», задали хорошую взбучку школярам и препроводили их в Гран-Шатле. Тут стало уже не до смеха. Полиция давно косо смотрела на все эти университетские привилегии и свободы. Д'Эстутвиль учинил обыск в таверне и кроме множества всяких вывесок, которые цвет французской молодежи имел обыкновение срывать, пребывая в веселом настроении, обнаружил кинжалы, древние короткие копья и — о ужас! — настоящую кулеврину.

Кулеврина! Так эти проказники хотели объявить королю войну!

На самом деле это грозное оружие было ни на что не пригодно и выносилось на свет божий лишь для того, чтобы принять участие в пасхальных и рождественских представлениях на сюжет взятия Иерусалима римлянами. Однако в соглашениях между гражданской и университетской властями было четко прописано, что учащимся запрещается хранить любое оружие, не исключая и простой палки.

Д'Эстутвиль приказал обыскать все заведения, служившие пристанищем школярам, включая «Образ святого Николая» и особняк Кокрель. Не обращая внимания на брань в свой адрес, все эти латинские ducianus culi и прочие vitis vitiosus,[25] помощники прево сделали свое дело и снова нашли кинжалы, дубины и фитили. Конечно же они не упустили случая присвоить заодно пару подбитых мехом плащей преподавателей, кое-что из оловянной посуды и — удивительное дело! — книги по грамматике, известные всем и каждому своим подрывным духом.

Первым этажом дело не ограничилось: вояки спустились в погреба и опустошили бочонки с вином нового урожая.

Бдительности их можно было только позавидовать: солдаты даже задержали некую женщину «с оружием в руках». Когда они ворвались на ее кухню, несчастная как раз резала овощи…

Бесчинства продолжались всю зиму. Раскаты смеха потонули в холоде, страхе и гневе. То, что начиналось как фарс, обернулось войной. Она лишь подтвердила, что Жанна была права, когда решила, покидая дворец Турнель, больше не иметь дела с сильными мира сего. Власть была воплощением жестокости, ощетинившейся лезвиями, отравленными стрелами и острыми крючьями.

Но последнее слово в войне Пет-о-Дьябль не было еще сказано.

С приближением Пасхи противостояние пошло на убыль. С церковных амвонов и папертей храмов, начиная с самого собора Парижской Богоматери, звучали слова о Страстях Иудея, жившего пятнадцать веков назад и тоже пострадавшего от властей предержащих. Все это, правда, лишь приглушило взаимную неприязнь, давая ей время отстояться и созреть.

Наступил пост.

В понедельник на улице Галанд появилась процессия кармелитов. Босоногие братья направлялись к собору Парижской Богоматери. Суровые звуки молитв разнеслись в морозном воздухе. Идти по снегу было нелегко, но людям хотя бы не приходилось наступать на нечистоты. За братьями шла толпа горожан, по большей части обутых. Некоторые из них пришли издалека и второпях просили у Сидони пирожок и стакан вина, чтобы подкрепиться и продолжить путь.

Другая процессия, на сей раз бернардинцев, спустилась с Сент-Авуа и через Гревскую площадь проследовала к Сент-Эсташ. От монмартрских ворот пришли францисканцы. От ворот Сент-Антуан — кордоньеры.

Августинцы, якобиты и матуринцы последовали за ними.

Монашки тоже не упустили случая принять участие в торжествах. На улицах города появились дочери конгрегации Сент-Ор, францисканки, кармелитки и многие другие. За ними неизменно шествовали набожные горожанки.

Для блудниц день был потерян: все улицы были запружены процессиями. Так называемые «кокийяры» тоже не хотели отставать от всех и старались приобрести хоть немного уважения добропорядочных подданных короля. Хотя они и претендовали на статус паломников Святого Иакова Компостельского, как о том говорили их страннические посохи, на поверку это был просто сброд, беспризорные, фальшивомонетчики, нищие и грузчики. Они, ясное дело, носили тонзуру, но с единственной целью ускользнуть из лап гражданского правосудия. Когда их задерживали пешие стражники, Церковь тут же требовала их себе, и делала это вовсе не из христианского милосердия, а чтобы лишний раз продемонстрировать свое право независимого суда. В стране было два правосудия — королевское и епископское. Второе было куда более снисходительно, хотя церковным властям и случалось отправлять на виселицу закоренелых преступников. Получалось, что и виселицы были разные — церковные и светские.

Жанна знала «кокийяров» понаслышке. Они носили широкополые шляпы, украшенные ракушками святого Иакова,[26] просторный плащ, а в руках держали посохи. Рожи у них были самые что ни на есть бандитские. Когда Жанна заметила их компанию в конце улицы, то поспешила запереть дверь и велела Гийоме затворить ставни.

Пара бродяг принялась все же стучать. Жанна приоткрыла окно.

— Хозяюшка, у меня есть на продажу сущее сокровище. Редчайшая ценность, несущая, небесное благословение.

Жанна насмешливо улыбнулась в ответ.

— Хозяюшка, — настаивал пришелец, вынимая из кармана какую-то труху, — это солома из Вифлеема. Та самая, на которой лежал младенец Иисус, наш Спаситель!

В это самое время его напарник ломился в дверь.

— Как так? Они там что, в Вифлееме, солому никогда не меняли? — бросила Жанна, закрывая окно.

— Тогда помилосердствуйте ради Христа, хозяйка! Всего один пирожок!

Жанна просунула ему пирожок в щель окна и облегченно вздохнула, когда процессия завернула за угол.

На другой день страсти, бушевавшие вокруг камня Пет-о-Дьябль, вырвались наружу. Несмотря на провозглашенный Карлом VII четырнадцать лет назад запрет Праздника дураков, студенты и школяры открыто бросали вызов властям.

В тот день на улице Сен-Жак появилась влекомая ослом повозка, на которой стояли четверо обнаженных мужчин, решивших, должно быть, не обращать внимания не только на власть, но и на холод. Все понимали, что нагота не должна была возбуждать похоть, а обличала лицемерие и показные добродетели. Самый пузатый из четверых нацепил на голову шапочку, подозрительно напоминавшую головной убор прево — кардинала д'Эстутвиля, но вдобавок украшенную ослиными ушами.

— Любуйтесь на королевского осла, — кричал его товарищ в шлеме стражника, перепоясанный деревянной саблей.

— Любуйтесь на осла при осле! — вторил ему первый, отвешивая удар по заднице.

Оба визжали и дергались, раздавая удары двум своим товарищам, одетым в школьную шапочку и головной убор клерка.

Завидев их, прохожие хохотали во все горло. Стоило появиться стражнику, повозка стремительно исчезала.

По улице Бюшри, к немалой радости Жанны и Гийоме, проехала другая повозка. Сидевшие в ней двое мужчин были одеты в черное и красное платье. Казалось, что они не могут поделить какой-то предмет, отдаленно напоминавший Пет-о-Дьябль, но выточенный гораздо более натурально. Двое лупили друг друга палками под мерный барабанный бой шедшего рядом товарища. В какой-то момент человеку в черном удалось завладеть вожделенным предметом. Он сделал вид, будто пытается предаться содомскому греху со своим дружком в красном. Толпа вокруг разразилась смехом и принялась подначивать парочку. Несколько добродетельных горожан с треском захлопнули окна. В ряженых полетели объедки, но многие стали бросать им монеты.

Так продолжалось весь день, а к вечеру народ разошелся вовсю. Тьерри водил Жанну из таверны в таверну. Люди в шутовских масках отпускали грубые шутки в адрес кардина- лапрево.

— Он хочет забрать себе жало дьявола, а знаете, люди добрые, что дьявол делает со своим жалом? — кричал один из них, виляя задом.

Женщины захихикали.

— Дьявол идет прямиком к задери-сутану. А знаете, что на кончике жала дьявола?

Все ждали ответа.

— Так вот, люди добрые, на кончике жала дьявола добрая дижонская горчица!

Снова смех, хлопки в ладоши, свист. Да и как не смеяться, когда все знали, что Дижон — это столица Филиппа Доброго, герцога Бургундского, великого герцога Запада и заклятого врага Карла VII.

В тот вечер ярко светила луна. Возвращаясь, Тьерри и Жанна проходили мимо кладбища Сен-Северен; у входа толпился народ. Любовь к мертвым приносила отличную прибыль живым.

Школяры между тем и не думали сдаваться. Тьерри рассказывал, что в Вербное воскресенье они собрались на совет на улице Фуар и решили толпой идти к тюрьме Шатле, обезоружить стражу и освободить сорок своих товарищей, томившихся в промозглых камерах. Наставникам едва удалось отговорить их от этой дерзкой затеи, поскольку у их подопечных не было оружия, а у короля нашлось бы довольно солдат. Один залп арбалетчиков наделал бы больше жертв, чем было захвачено их товарищей.

Пасхальное воскресенье прошло относительно спокойно, хотя у дверей всех храмов собрались толпы нищих. У входа в Сен-Северен их было не меньше сотни. Они размахивали своими культями и выставляли напоказ гноящиеся нарывы и раны. Рядом с ними были такие же дети, которых нищие специально крали и уродовали для вящего процветания своего ремесла. Среди всех этих «никчемных людишек», как определял их один королевский указ, были свои «хищники», промышлявшие именно воровством и уродованием детей. Они просили у