Мчитесь же с ветром и ветра быстрее уносите кибитку и сами спешите укрыться от пометки каленым железом в чагодуйском приказе, от которой потом никуда не укрыться, так и издохни-те в дышлах, катая по бездорожному полю солдатскую смерть...

Не клином сошлась в этом приказе земля..

За высокой горою, где солнце под вечер заходит, где солнце всходит по утру, лежит блаженная раз-голубая страна...

В этой стране нет лиходейства и злобы, коней там седлают только на пашню, да только, когда едут в гости друг к другу, ни кнутом по голове их не бьют, ни по глазам кулаком...

Ни темниц, ни острогов там нет, и одна есть только темница в самом сердце страны, а под темницей есть подземелье, и в том подземельи томится колодница-смерть...

Потому-то там живет человек и никак-то нажиться не может...

Живешь, хоть бы ты, сто лет - мало...

Стоят там мужицкие избы на берегу у самой реки, а в реке струится живая вода: окунешься по утру в нее, идя на покос, и снова опять молодой.

Царя у них нет, царицы век не бывало, пастух там выше министра, церкви там строят лишь для того, чтоб в них запирать молодых на первую ночь, оттого приплод здоровей и красивей, а если кто хочет молиться и душу в молитве излить - для того за околицей лес, над лесом зеленый купол, по лесу лиственный звон и постлан под ноги ради молитвы мшистый узорный подрушник.

Налогов, поборов - спокон ни полушки...

Только и есть всего одна подать, в Успенье, после отжинок от каждой деревни в казну забирают по бабе иль девке...

Для чего - неизвестно...

Вот только трудно проехать туда и пройти...

Ни проходу туда пешеходу, ни проезду туда ямщику!..

Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой шит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся, словно щебенка, и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой...

Раз только в год, когда у нас к концу подходят Петровки и мужики выходят траву делить на покос, ихний народ в большой горе открывает золотые ворота - ну, тогда в'езжай, если хочешь...

Только не забудь перед этим со всеми проститься: тебя будут гнать, а ты сам не пойдешь, потому что живут мужики в этой стране и никак-то нажиться не могут...

* * *

...Так Зайчик-мечтун рассказывал мне за самогонной бутылью, до слез уверял, что все это видел и слышал, и я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить, хоть Зайчик в самом-то деле, верно, всю дорогу проспал, качаясь в Петровой кибитке, и проснулся только, может, в Чагодуе на постоялом дворе, за которым дымил паровоз, фукал, пугая свиней, и переставлял с места на место, казалось, без цели, так, от нечего делать, вагоны.

В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из фортки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар и в пару разгульная песня:

Ах, мне не надо бы коровы с молоком,

Эх,- лучше дай-ка мне кисет с табаком...

- Пойдем, Микалаша,- тычет кнутом Петр Еремеич в трактир,- небось чайком угостишь...

- Пойдем, половинку раздавим, - Зайчик ему говорит...

- Дело: у Петуха хороша самогонка... Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы - с того свету отпустят...

Вошел Петр Еремеич в трактир, Зайчик за ним, кнут у Петра закинут за пояс.

Народу в трактире - со всех волостей.

Каждый привел свою лошадь, ждут в трактире приемки и заранее с горя, что не на чем будет скоро пахать, хлещут огонь-самогон, вытирая губы сермяжной полой, крестясь над полным стаканом, как будто каждый боится в нем утонуть, а, опрокинув, ставит на стол с такой распрокудытвою бранью, от которой в тоске замирает душа.

Сел Зайчик за стол с Петром Еремеичем, смотрит вокруг на неприветные лица, и хочется тоже ему скорей стакан запрокинуть, залить сверху сердечный огонь огневым самогоном, вздохнуть полною грудью за тяжкой стаканной работой и на всех поглядеть сквозь туман, чтобы лучше услышать: с трезвым в трактире у нас и говорить не будут:

- Наверно, де, жулик иль барин...

- Ну, как, Еремеич: всю тройку видно привел,- спрашивает косоротый мужик, - по первой, наверно, пойдут...

- Откуплюсь,- отвечает Петр Еремеич,- на чем же земский будет кататься?..

- Что говорить: вот наше-то дело.

- Забирайся на бабу...

- Гы...

- Ляжку в запряжку, плешку в тележку, ну, и поезжай с богом: меньше корму уйдет...

- Гы...

Половой принес чашки, два чайника на широком подносе, играя ими на скором ходу, будто хотелось бы их уронить, да никак не уронишь, в одном чайнике чай, в другом - самогон чайного цвета, заправленный нюхательным табаком, чтоб больше на чай походил, глаза отводил, на сторону гляделки заворачивал и доходил скорее до дела.

Зайчик налил стакан под полой, поставил под стол промеж сапогов, Петру Еремеичу стакан под полу сунул, а в чашки разлил из другого чайника чай и сунул для виду в чашку баранку...

- Ты, Еремеич, сидишь с их блавародьем,- начал косоротый мужик,- будь другом, спроси, правда ль, что немец уделал коня из железа с стальными ногами...

- Верно,- поспешил Петр Еремеич ответить...

- А верно ль, что дым у него идет из ушей и от дыму энтого наш брат аж валится с ног...

- В точности, - говорит Петр Еремеич, - из ноздри пышет огонь, и копытом он на пол-аршина в землю уходит...

- Ну, коли так: к чему же наши буланки...

- Наши буланки пойдут на баранки...

Зайчик опрокинул в глотку стакан, то же сделал Петр Еремеич, в глазах у Зайчика все заверте-лось, и косоротый мужик будто сел кверху ногами и глядит на него сапогом...

- Хочется мне еще вас спросить: быдто немец жгет такую траву, и от этого травного дыму и этом месте трава не растет...

- От этого дыму у лошадей сходят копыта... а у людей отпадают носы!

- Ну, и вот: как же тут воевать, коль воюет с тобою сам девятый дьявол.

- Не девятый дьявол, а полуденный чорт.

- Это тоже на тоже.

- Бес... из полуденной страны! Наши-то бесы - ночные!

- Нашему бесу только бы бегать по лесу!

- Все это правда,- Зайчик обоим им говорит,- только не это обидно, и не от того люди заходятся страхом...

- Известно, первое дело, что страх!

- Страшно всем оттого, что друг друга не видим... У смерти руки больно, брат ты мой, отросли: до нее, глядишь, надо полдня бы итти, а она хвать тебя верст из-за тридцать и отпевать попу ничего не оставит.

- Не спишь, да выспишь, дело выходит!

- Перед глазами нет никого... С глазу-то на глаз можно скорей помириться... Когда не видишь, кого ты убил, становится страшно: повадится он во сне приходить, и его ничем не прогонишь. Так ведь и до веревки недолго...

- Правильна речь,- говорит косоротый мужик.

* * *

За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка на полку чашки, чайники ставит в порядок, в одну сторону ставит, с другой - половым подает, задевши щепотку из банки с чайной трухой,- дочка, значит, ворочает всею посудой, мать режет хлеб и колбасу, а сам Иван Петухов, строгий, с достоинством в каждом движении, с разглажен-ной лампадным маслом скобой, с руками на счетах, где так и заскачут костяшки, - дивиться надо такому проворству, с которым денежка к денежке льнет.

Звенят по прилавку пятаки и семитки, как листочки с высокого древа, что за Петуховым, как живое, стоит на картинке, на которой выписаны славянскою вязью: направо на каждом суку - добродетель, налево - порок, а под древом будто сам Петухов идет со своей грузной, семипудной супругой, за ними цепочкой, мал-мала-меньше, по возрасту дети, и у всех под ногами у них не земля, а пушистый облак постлан цветным ковром на ступени.

Сидят мужики в петуховом трактире, от шуб их пахнет свежей овчиной, крепким дегтем от сапогов, ото всех вместе здоровьем и несметной силой, висит махорочный дым над головами, как полог, и под пологом, как ангелы божьи, в белых рубахах, в белых портках, с белой салфеткой под мышкой, как белое вскрылье зажато под руку, с большим за поясом кошелем из белой бумаги, - как ангелы божьи, вихрем носятся шестерки, с лицами радостными, приветливыми, разобьется каждый в лепешку, только б тебе угодить.

Мужики ж, как положим и все, угождение любят, а видят его только в трактире...

* * *

Зайчик налил еще по стакану, выпил и только успел поморщиться да губы смахнуть рукавом, глядит - навалилась на Петра Еремеича высокая жердь, одетая в рясу, с козлиной рыжей бородкой и с рыжей гривой на самом верху.

- Дружище мой, Петр Еремеич...