Это был ремень — неширокий черный кожаный плетеный ремень, сделанный на совесть, но уже изрядно пообтрепавшийся, особенно посередине. Еще бы он не пообтрепался, потому что…

Жора нахмурился и опустился на кровать, держа ремень в руках и водя большим пальцам по сплетеным кожаным полоскам — осторожно, точно ремень был спящей смертельно ядовитой змеей. Возможно, со стороны это смотрелось забавно — ремень терялся в его больших крепких ладонях, казался маленьким и несуразным и совершенно не вязался с настороженным выражением лица Жоры, но сейчас ничего забавного ему в голову не приходило.

Воспоминания Жоры об отце были довольно смутными, ясно и четко он помнил только его большие, всегда грязные ботинки, смешанный запах одеколона «Русский лес» и табака «Золотой пляж» и ремень в мозолистой руке, с вытатуированными на пальцах буквами «КОЛЯ». Отец любовно именовал ремень «черным доктором», и не было дня, чтобы он не врачевал им Жору или его брата, какими бы мелкими не были их проступки, следуя девизу «Побивай чадо с малолетства, дабы укрепить его». Бил он очень больно и умело, почти не оставляя синяков, а на постоянные полуистеричные высказывания матери о том, что бить детей негуманно, хмуро отвечал, что из сыновей должны вырасти настоящие мужики, а не сопливые мямли, поэтому пусть она не вмешивается и не мешает ему воспитывать детей так, как он считает нужным. В конце каждого спора он неизменно добавлял: «… иначе я однажды не приду» и мать сразу же испуганно замолкала. Впрочем, несмотря ни на что, однажды он действительно не пришел, сгинув бесследно, и шестилетний Жора был рад этому. Ремень он забрал с собой…

…но этот был настолько пугающе похож… не точная копия, конечно… но так похож, как будто это он и есть, словно отец бросил его тут, выйдя на минутку…

…чтобы найти его, Жору, чтобы полечить его «доктором»…

Вершинин резко повернул голову, на неуловимое мгновение почти уверовав, что сейчас дверь откроется и в комнату ввалится отец в облаке «Русского леса» и «Золотого пляжа» и, многообещающе прищурившись, скажет:

— Ну, что, попался, сучонок?! Хорониться вздумал?! От доктора не спрячешься! Ну, иди сюда, будь мужиком, что ты, как девка, сопли распустил! Мне девки не нужны!..

Жора зло скрежетнул зубами, бессознательно скатывая ремень в рулончик, потом неожиданно рассмеялся. Какого черта?! Посмотрел бы он на своего папашу сейчас! Он бы поломал его пополам, несмотря на всю свою пацифистскую натуру. Небось дражайшему отцу поплохело бы, увидь он, как вымахал тот, кого он все время называл «сопливым хлюпиком»!

А ведь в свое время этот сопливый хлюпик этим ремнем…

Он с размаху швырнул скатанный ремень на шкаф. Вероятно, с большим удовольствием он швырнул бы его в окно, но для этого требовалось встать, подойти к окну, открыть его — слишком много действий для одного яростного порыва. Как только ремень исчез с его глаз, Жора почувствовал себя намного уютней, но осталась неприятная растерянность и какойто полудетский страх, и злость… и виной тому был не столько сам ремень, не столько выползшие со дна памяти неприятные воспоминания, сколько своя собственная реакция. Почти паника. Верно, такую мог бы испытывать на его месте какойнибудь тощий замурзанный очкастый неудачник, но никак не он. Жора согнул руку в локте и удовлетворенно взглянул на вздувшиеся под кожей бугры мускулов, постучал по ним кончиками пальцев. Ощущение своего сильного тела сейчас приносило особое успокоение. Конечно, главное мозги, но во что они упакованы — тоже немаловажно.

Все это время ремень наверняка висел на спинке стула — хозяйский или гостя какогонибудь. Странно, что он его сразу не заметил — единственная не новая вещь в безликой комнате, единственная вещь, хранившая крошечный отпечаток чьейто индивидуальности. Изначально он должен был сразу броситься в глаза на фоне новехонькой, с иголочки, обстановки комнаты и порядка — уж не теперь, когда включен компьютер, на столе бардак и кровать разворошена…

Жора хмыкнул, расправил плечи и, играя мускулами, продекламировал, глядя на темнозеленую, затканную летящими журавлями портьеру:

Умеет так воображенье

Влиять на духа вещество,

Что даже наше униженье

Преобразует в торжество.

Только вот торжества он почему-то не ощущал.

Ольга Харченко сидела на большой двуспальной кровати, поджав ноги, и курила. В комнате было очень тепло, работал кондиционер, и открывать окно не было нужды — напротив, она тщательно задернула шторы — вид мокрого сада, размытого света фонарей, которые так никто и не выключил, и темной стены леса ей опротивел, кроме того, куда как более, чем сам дом, напоминал о том, в насколько дурацкой и даже пугающей ситуации она оказалась.

Пять минут назад она вернулась с кухни, чувствуя себя довольно глупо, — кралась босиком по темным коридорам, вздрагивая, как школьница, в первый раз удирающая с уроков. На кухне Ольга прихватила парочку апельсинов, распихав их по карманам халата, и бутылку любимого «Шабли», рассудив, что хозяева не обеднеют, а возвращаясь обратно, на лестнице, как назло, столкнулась со Светланой, которая наверняка тоже направлялась на кухню. Она, конечно, успела спрятать бутылку под полу халата, правда недостаточно быстро, и Бережная наверняка заметила. Ольга уже приготовилась к тому, что та сейчас что-нибудь сказанет, но Светлана только скользнула по ней рассеянным взглядом и прошла мимо, унося с собой круг света от маленькой аккумуля-торной лампы, которую несла перед собой, выставив руку так, словно собиралась этой лампой от кого-то отбиваться. На ее лице было недоуменнорастерянное выражение. С пальцев свободной руки свисала цепочка с какимто кулончиком, который Ольга не разглядела, да и не старалась, а пулей взлетела вверх по лестнице и нырнула в свою комнату.

Уже там она обнаружила, что не взяла ни бокал, ни штопор, но возвращаться на кухню и искать их под осуждающим взглядом Светланы не было никакого желания, а выходить из комнаты еще раз — тем более. В конце концов можно было вспомнить отрочество и пить из горла, благо она одна, а пробка… Ольга извлекла из сумки ключи и с помощью одного из них с трудом, но таки пропихнула пробку в бутылку.

Теперь она восседала на кровати в кружевном черном белье и с удовольствием пила вино, сопровождая каждый глоток сигаретной затяжкой и с каждой минутой приходя во все более благодушное состояние. Из динамиков маленького сидипроигрывателя, стоявшего на тумбочке возле стены, пел Рой Орбисон — Ольга приглядела компакт в шкафу гостиной и, уходя, незаметно стянула его. Надо было стянуть заодно и бокал, но вот это-то вряд ли удалось бы сделать незаметно.

Прихлебывая из бутылки, Ольга лениво разглядывала комнату. Комната ей нравилась. Овальной формы, просторная, ничего лишнего — Ольга не любила мещанской захламленности, всяких там диванчиковподушечек, салфеточек, вазочек, бесчисленной зелени в горшках. Только на полу у стены стояла большая ваза в китайском стиле, но она казалась тут вполне на месте, как и торчащие из нее сухие камышины — специально обработанные, а не сорванные где-то на ближайшей речке. А помимо нее — только кровать, большое зеркало с полочкой, стул, многоугольный журнальный столик, телевизор и видеомагнитофон на тумбочке и шкаф. Все — да ей больше ничего и не надо.

Ольга слегка потянулась и растянуто произнесла:

— Дурак ты, Лифман, это всетаки сладкое вино! Специалист хренов! И ты, Жора, дурак, иначе бы уже давно постучал в эту дверь! Разве мало дала намеков?! Кретин!

Она подумала о «Вавилоне» — впервые подумала без беспокойства, но с легкой тоской. Сейчас бы в одну из «секретных» комнат — вот уж отвела бы и душу, и тело. Воображение нарисовало ей весьма притягательную картину, под сахарный голос Орбисона она смотрелась довольно занятно, и Ольга едва слышно хихикнула. Иногда собственная любовь к старым сладким песням казалась ей странной — она ведь была отнюдь не сентиментальна и не романтична, и никому из тех, кто общался с ней больше минуты, и в голову бы не пришло, что Ольга увлекается Орбисоном, Бенсоном и Элвисом Пресли, а, кроме того, иногда не прочь послушать и классическую музыку.

Она растрепала волосы, потом спрыгнула с кровати и закружилась по комнате, напевая и держа в одной руке бутылку, а в другой сигарету. Ей было почти весело и, несмотря на усталость и издерганные нервы, спать не хотелось совершенно.

Ольга поставила бутылку на призеркальную полку, изогнулась и внимательно и придирчиво оглядела себя в зеркало, потом приспустила с плеч лямки лифчика, обнажила груди и слегка приподняла их на ладонях.

— Что, скучно вам, мои малышки? — произнесла она, после чего вернула лифчик на место, взяла бутылку и с любопытством посмотрела на шкаф. Она уже заглядывала в него раньше, но не особенно рассматривала вещи, приметив лишь обернутые целлофаном несколько женских деловых костюмов на вешалках и махровый халат, который сейчас был небрежно переброшен через золотистую спинку кровати.

Роя Орбисона сменил Арт Гарфункель. Ольга кивнула, точно приветствуя его, наклонилась и потерла обожженное колено. В чем она завтра поедет — не в дырявых же колготках? Если в шкафу нашелся халат, то, вполне возможно, там есть и колготки.

Она толкнула одну из дверец шкафа, и та легко откатилась в сторону, сложившись гармошкой, открыв свету костюмы и платья, бережно укутанные целлофаном. Ольга поставила бутылку на пол и, чуть наклонившись, потянулась к одежде. Целлофан зашуршалзахрустел под ее пальцами — чарующий магазинный звук, звук отражений в зеркалах, придирчивых взглядов, улетающих денег и удовольствия от очередной обновки.

Кто бы ни была та, которой принадлежала или для которой была приготовлена эта одежда, она явно предпочитала деловой стиль и однотонность. Были и вечерние наряды — немногочисленные, роскошные и очень дорогие. Не удержавшись, Ольга вытащила один из них, сняла целлофан и, шлепая босыми ногами по паркету, подбежала к зеркалу. Приложила платье к себе, и глаза ее засияли — ярче, чем камни, шедшие по краю декольте, и женский инстинкт подсказал ей, что это отнюдь не стразы и не цирконий. Платье было великолепным — черное и белый блеск, строгость и в то же время длинный разрез, который бы выгодно демонстрировал ее стройные ноги… Сколько же оно стоит?

Ольга с трудом устояла, чтобы не надеть платье и вернула его в шкаф с огромным сожалением. Потрогала целлофан, скрывший сияющие камни и обратила свой взор на ящики. Потянула один на себя, и в нос ей пахнуло чем-то приятным, какимито легкими духами. Снова захрустел целлофан. Шелк и кружева, тонкие, невесомые, изящные — белье, какие- топеньюарчики, кофточки… Они открывала ящики один за другим, доставала вещи, смотрела, вскрывала упаковки, бросала обратно. А вот и колготки. Ольга удовлетворенно улыбнулась и начала ворошить аккуратную стопку, ища черные. Ее пальцы коснулись чегото холодного, и она, испуганно выдохнув, отдернула руку. Потом выдвинула ящик подальше и небрежно откинула в сторону упаковки с колготками.

Вещь, стоявшая в углу ящика, выглядела здесь совершенно нелепо, ей тут было совсем не место. Небольшая стеклянная банка с яркосиней пластмассовой крышкой, опоясанная полустершейся наклейкой с надписью «Огурчики маринованные». Надпись не соответствовала действительности — никаких огурчиков в банке не наблюдалось, и она была до половины наполнена какойто желтоватой жидкостью.

Баночка из-под маринованных огурчиков в ящике с бельем. Не пустая баночка.

Ты свою тоже прятала в ящике с бельем, не так ли? И ты помнишь, что было в твоей? Интересно, что в этой. Тебе интересно, Оля? Тогда это была самая большая порция адреналина в твоей жизни.

Широко раскрыв глаза, Ольга отшатнулась от шкафа так резко, что потеряла равновесие. Ее нога подвернулась, и она с размаху села прямо на пол, тупо глядя, как в полуметре от нее из опрокинутой бутылки с легким бульканьем вытекает вино, расползаясь по паркету прозрачной лужицей.

Огурчики маринованные.

Один лишь взгляд, длиной в долю секунды, взгляд вскользь, уже на развороте, уже почти на бегу все же может вместить в себя очень многое — и чужой ужас, и чужую боль, и раззявленный в крике на глазах обезображивающийся рот, но самое главное — то, как расплавляется, изъязвляется, словно выворачиваясь наизнанку, кожа, буреет, вздувается, обвисает лохмотьями… и смесь страха, паники, возбуждения и восторга едва не разрывает сердце — ощущение ни с чем не сравнимое… особенно когда так долго решаешься, думаешь, глядя на эту банку, даже выцарапываешь на крышке зубцом вилки первую букву чужого имени…

Рука Ольги потянулась и подняла бутылку, потом она нервно рассмеялась и поднялась на ноги. Пряди волос упали ей на лицо, и Ольга дернула головой, отбрасывая их назад.

Надо же, столько лет прошло, а она до сих пор такая нервная. Чуть ли в истерику не впала только из-за того, что в шкафу кто-то спрятал обыкновенную банку, так похожую… Оля, Оля, что с тобой, ты ведь никогда не боялась своего глупого и хилого демона, которого некоторые почему-то называют совестью.

Решительно закусив губу, она шагнула к шкафу и схватила банку так, словно это было живое существо, могущее в любой момент вырвать и сбежать. Но тотчас же выражение ее