прихожан. Она не имеет права причаститься.
В ризнице я скинула стихарь. Я приду в следующее воскресенье пораньше. И поговорю с отцом Клеманом дю Валь-де-Гевилем. Я спрошу его, что не так с моей мамой. Если он подтвердит, что она стоит меньше раба, я больше никогда не приду.
— Ты видела, что моей маме нельзя причащаться? — спросила я Анжелу.
— Да.
Ей хоть бы что.
— Ты видел, что с моей мамой? — спросила я крестного.
— Ты про ее обувку, что ли?
— Нет, ей нельзя есть просфоры.
— Ну и что, оно ей надо? К зубам только липнет.
Кажется, все считают в порядке вещей, что моя мама не вкушает тела Христова.
— Зато не в порядке вещей, что на ней старые опорки в день причастия! — выдала мне вторая тетя.
Мама с утра только и делала, что рассказывала про пакет с мамонтом. Как будто это из-за меня она не такая, как другие. Все смотрели на ее ноги.
— Как же ты теперь?
Тети ставили ноги рядом с мамиными ногами — сравнивали. Одна предложила отдать ей свои туфли, подарок мужа.
— Ты видела, каково ей ходить, в старых-то? — сказал мне крестный.
На следующей неделе я пришла в церковь пораньше. У мамы, правда, уже были новые туфли, но я все равно злилась. Все были злы на меня, а я была зла на святого отца.
Отец Клеман дю Валь-де-Гевиль мне много чего объяснил. Он говорил о любви, о том, что такое любовь к Богу. Я призналась ему, что плохо думала о нем и о Боге. Он сказал, что этот грех мне прощается.
— А как же моя мама, святой отец? — спросила я.
Он замялся. Будь он в силах сделать хоть что-нибудь, он бы сделал.
— Я не могу спорить со Священным Писанием.
— Но это же в Писании сказано про глаз и ухо и что все люди вместе тело?
Он не знал, как мне объяснить. Погладил меня по голове.
— У тебя трудный возраст, Сибилла, детка.
Да что они, сговорились все валить только на меня?
Больше я в церковном хоре не пела.
— Месса мне так и так была по фигу, — призналась я Жоржетте. — Я только ради витражей ходила и ради музыки.
— И ради кюре тоже.
— Во-первых, не кюре, а святой отец!
— Ну отец, ты же к нему ходила!
Я согласилась принять второе причастие. Только чтобы порадовать родных.
— Зачем ты ходишь в церковь, если тебя там не любят? — спросила я маму.
— Тебя не касается.
— Зачем ты даешь пожертвования, если у нас нет денег?
— Тебя не касается.
— Святой отец плохой.
Маме надоели мои вопросы. Она сказала, что я слишком много думаю о вещах, которые не имеют значения. Я разозлилась из-за просфоры, а ее заботило не это. Есть или не есть просфору — дело десятое.
— Нет, ну ты слышала, что он читал?
— Я бы предпочла прийти на церемонию в хороших туфлях.
Моя мама все равно любила своего бога, который ее разлюбил.
Мы сидим в автобусе. Потому что мы уезжаем в летний лагерь. Я просилась на заднее сиденье, но Коринна не захотела.
Моя старшая сестра тихонько плачет. Как ей удается плакать так долго — не пойму. Это ужасно, сказала она, что мы едем в лагерь, как сироты. А ведь на это есть причина, да еще какая: новая комната. Мама уже внесла задаток за работы и показала нам проект. Она хочет вставить над перегородкой застекленную раму. У Коринны получится настоящая отдельная комната. У нас с Жожо, правда, нет окна, но свет будет: рама-то застекленная. И мы выбрали красивые обои! К нашему возвращению все будет готово.
Мы едем в Вандею, в Порник.
Жоржетта помогает старшей сестре плакать, я вижу. Она плачет ртом, а глаза сухие.
Я-то рада, что мы едем в лагерь. Тристан и Эстелла ездят каждое лето. В прошлом году они заплыли за ограждение! А вожатые их засекли. Нам будет очень весело, точно.
Когда я пытаюсь подбодрить безутешную старшую сестру, на меня огрызается Жоржетта. Наша Жоржетта всегда солидарна со старшей сестрой, когда та в грустях.
— Да… отстань ты! У нас еще и голова болит.
Понятно, что у них болит голова, они ревут второй день подряд. Когда Коринна встала сегодня утром, я ее еле узнала, совсем на себя не похожа.
Да и мама тоже, кажется, вот-вот заплачет, думаю я, глядя сквозь стекло автобусного окна. Она стоит, прямая как палка, в стороне от остальных родителей — те-то улыбаются. Мама совсем не такая. Таких родителей не бывает. Мама — это наша мама, и все тут.
Родители прощаются, улыбаясь, машут своим детям, хотя автобус еще не едет. Видно, как они рады от своих детей избавиться. Я так же делаю в машине, когда мы уезжаем от маминой кузины. Машу из-за окна, когда машина еще стоит, мне там было так скучно, что надоело до смерти, вот почему.
Будь у мамы другая возможность, она бы не отправила нас в лагерь. Но у нее короткий отпуск. Потом мы две недели будем в городском лагере в Лионе. Это моей старшей сестре тоже не нравится, но хотя бы ночевать будем приходить домой. А потом у мамы отпуск. И мы все вчетвером поедем на две недели в Италию! Вот это мою старшую сестру радует. Она говорит, там еще красивее, чем в Кап-д'Агд! А ведь в Кап-д'Агд было обалденно. На последнем общем собрании Коринна нас проинформировала насчет летних каникул. Она точно знает, что лагерь — тетина затея. Это тетя сказала нашей маме, что мы «не сахарные». Если маме так нужно, то «ничего им не сделается». Эта тетя единственная, которая могла бы взять нас к себе, и лагерь бы отпал. Но она отказалась. Побоялась проблем: вдруг «тот» придет. Не хватало, чтобы ей выломали дверь.
— Чушь! — сказала я.
У нее две большущие овчарки, и мой крестный живет совсем рядом.
«В лагере им будет лучше». Мы теперь эту тетю не любим. Она попала в список тех, о ком у нас не говорят.
— Ну, что будем делать? — спросила я. — Дуться будем или как?
Коринна колебалась. Надо было выяснить, правда ли у мамы нет другого варианта, кроме лагеря.
Взревел мотор. Автобус задергался. Задрожали стекла, и Коринне становится совсем худо. Коринна в панике. Жоржетта солидарна вдвойне. Она начинает подвывать. И Коринна плачет уже не так тихо. Не только глазами, но и горлом всхлипывает. Бедная, как будто у нее что-то болит. Я не знаю, что делать. Сейчас сама заплачу.
Я оглядываюсь в надежде найти утешение у мамы.
По ту сторону стекла картина тоже нерадостная. Мама приблизилась к веселым родителям. Ее лицо
