На лице командирши теперь написано неодобрение. Ей страшно? Ну что — и мне примкнуть к рядам?
— Кто это сделал?
Снова шорох, оттуда же.
И командирша, и рядовой, и их боевая машина на этот раз отчетливо его слышали. Я вскакиваю. Боевая машина к бою готова. Вместе мы сила.
— Кто это? — спрашивает Коринна почти беззвучно.
— Это… это штукатур, он очень славный. Он поклеил обои, а потом по моему рисунку сделал вам письменный стол…
Штукатур? Очень славный? Боевая единица по защите территории постановляет: трибунал.
— Его зовут Пьер… — лепечут власти.
Присяжные непримиримы, сразу видно.
— Он… вообще-то он здесь… Я сейчас вас познакомлю, вы сами сможете сказать ему, что вам нравится его работа… Ну? Вы скажете ему… Ладно?
Молчание.
— Пьер!.. Пьер!.. Вы можете выйти? Мои девочки хотят вам что-то сказать…
Мы не верим своим ушам.
Скрипит дверь маминой комнаты. Неужели сейчас в коридор выйдет мужчина? Неужели произойдет то, чего не может быть? Итак, сейчас этот Пьер предстанет перед судом. Он обвиняется в умышленном охмурении и окручивании нашей мамы в течение месяца с намерением продолжать преступную деятельность.
И вот мужчина, самый что ни на есть мужчина, а стало быть, воплощение зла, появляется в дверном проеме.
Новый пункт обвинения: Пьер высокий. Пьер атлетически сложен, и это уже третий пункт обвинения. Пьер черноволос — отягчающее обстоятельство. Это личное мнение одного из присяжных — мое. Будь он блондином, это смягчило бы мой вердикт. А у него волосы такие черные, что мои сразу кажутся еще светлее. Это скверно, очень скверно для него. У Пьера черные глаза и борода. Этот «он» — полная противоположность тому, другому, с большой буквы, о котором в нашем доме никогда не говорят.
Мы не можем опомниться. Наш трибунал в шоке. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит: виновен. Приговаривается к пожизненному заключению и десяти годам строгого режима.
В гнетущей тишине слово берет адвокат подсудимого. Раздается звенящий от напряжения мамин голос:
— По… по… позна… комьтесь… Это Пи… Пи… Пьер… Он… он… он… мне очень помог за этот месяц.
— Где здесь сортир?
Я хлопаю дверцей золотистой букашки-малолитражки.
— Где здесь сортир?
Спрашиваю всех — кто-нибудь да ответит. Иначе я не успею, честное слово. Не добегу.
Мама не отвечает мне. Она проверяет ручной тормоз. Тянет его на себя так, будто вырвать хочет. Глаза у нее ввалились: как-никак пятьсот километров она смотрела на дорогу.
Я не могу стоять, пританцовываю. Только бы никто не занял место, куда мне надо. Долго я не выдержу.
— Где здесь сортир?
Мне показали большой бетонный дом. Уж не знаю, дойду ли я — до него далеко.
Зажимаю руки между ног. Надо собраться с духом и бежать к этому бараку, к которому все идут спокойным шагом. Им-то не приспичило. Вот гады, займут место, а я не успею! Раз, два, три! Сгибаюсь пополам и бегу со всех ног.
А место занято! Там Жоржетта!
— Скорей!
Я колочу в дверь ногой.
— Скорей!
Она не отвечает. И не думает торопиться.
— Скорей! Я сейчас описаюсь!
Дверь открывается, и я понимаю, почему мне не отвечали. Из туалета, у которого я чуть не опозорилась, выходит моя бабушка.
— Прости, бабуля, я больше не могу терпеть.
У нас остановка. Мы сейчас будем обедать на автостоянке. Вот и мой крестный, он выходит из своей машины весь взлохмаченный. Поддергивает брюки. Потягивается.
— В таком темпе как раз к будущему году доедем. Ты не можешь побыстрее? — спрашивает он маму, а она и так уже еле жива от усталости.
Мама ополаскивает руки водой из пластиковой бутылки. Наклоняется, чтобы не облиться. Не отвечая крестному, поливает на руки Жоржетте. Закрывает бутылку. Идет к синей сумке-холодильнику и достает оттуда бутерброды, завернутые в фольгу, и пластмассовые судки — вчера мы вместе их наполняли.
— Ну? Ты можешь ехать быстрее?
Ну вот, он опять. На случай, если она не расслышала.
Мама чистит крутое яйцо. Протягивает его мне. Коринна держится в-стороне от всех. Со вчерашнего дня Коринна ни с кем не разговаривает. «Увидимся, когда вы вернетесь», — сказал Пьер маме возле наших чемоданов. Да, мы его еще увидим, кто бы сомневался. Коринне такие каникулы в лом. Месяц в вандейском лагере, две недели в городском, а теперь — в Италию всей семьей! «Она говорила, что мы поедем вчетвером, а не водиннадцатером!» Опять нас надули.
— Спасибо.
Я кусаю яйцо.
Обожаю есть на остановках.
Все ждут маминого ответа, а его нет.
Наша букашка-малолитражка отстает! Лучше бы мы и вправду поехали вчетвером.
Дядя все стоит над мамой, а она все чистит крутые яйца. Протягивает одно ему, как будто этого он ждал.
— Если хочешь обкормить меня, чтоб я лопнул, сама тоже не доедешь, учти.
Вот умора-то. Я хохочу, разинув набитый яйцом рот. Мама бросает на меня злой взгляд.
Я закрываю рот. Сухой мучнистый желток липнет к зубам.
Мы еще не пересекли границу. Мы едем в Италию. Наша золотистая букашка-малолитражка припаркована рядом с большущей черной машиной крестного. Сразу видно, как она медленно ездит, наша машинка. Даже когда она стоит, видно. Не машина, а черепаха… Вот у крестного машина резвая, летит стрелой…
— А это что за тележка? — спрашиваю я все еще с полным ртом яйца.
— Сибилла, проглоти, а потом говори.
Мама не дает мне спуску.
— Это складной трейлер, — отвечает мне крестный с полным ртом салями.
Ему мама не говорит, что надо сначала проглотить.
Складной трейлер? Ничего себе! Ай да крестный! Вот, значит, что он везет на буксире от самого Лиона. Складной трейлер? Я и не знала, что такие бывают!
— В нем две комнаты.
Из этой тележки получится настоящий домик? Как мне хочется посмотреть!
— Посмотришь, когда приедем. Недели через две, при нашей-то скорости!
Мама молчит. Она разворачивает сандвич с тунцом. Протягивает его мне.
— Спасибо.
Коринна смотрит на маму: как смеют ее обижать? Поехали бы вчетвером, не было бы этого, думает
