[38] В числе наказаний в постановлении фигурировали: общественное порицание; денежный штраф; временная приостановка или закрытие издания и изъятие его из обращения; конфискация в общественную собственность типографий или имущества издания печати, если они принадлежат лицам, привлеченным к суду (лишь «привлеченным», а не осужденным! — Б. Б.); лишение свободы; удаление из столицы, из отдельных местностей или пределов Российской республики; лишение виновного всех или некоторых политических прав.[39] Для разбора «преступлений и проступков против народа, совершаемых путем использования печати» данным постановлением создавалась следственная комиссия из трех человек — предшественник того, что впоследствии получило печальную известность как «тройка», — причем в случаях, «не терпящих отлагательства», соответствующие меры мог единолично принимать любой ее член.[40]

Об истории цензуры в докоммунистические времена советскими книговедами написано много. Мы узнаем из их работ, например, о различии между предварительной и карательной цензурой. В первом случае рукопись будущей книги или статьи рассматривалась контролирующими органами до напечатания, во втором же случае изготовленное типографское издание поступало на просмотр цензору, который мог запретить выход его в свет, а автор либо издатель рисковал быть подвергнутым тем или иным санкциям. «Воздействие цензуры на библиологический материал, — пишет другой советский автор 1920-х годов, имея в виду досоветскую цензуру, — сказывалось в том, что некоторые книги совершенно уничтожались (сжигались и переваривались вновь в бумажную массу), другие сокращались и переделывались, третьи получали только ограниченное распространение». [41]

Эта характеристика, разумеется, полностью применима к советской цензуре, восходящей к соответствующим ленинским декретам. Цензура эта с самого начала была и предварительной, и карательной. Со временем контроль за книгой и читателем принял тотальный характер, породив такие бюрократические установления, как иерархию грифов различной строгости, ограничивавших распространение произведения печати, такие социальные феномены, как «сам» и «тамиздат», и такие психологические явления, как жесткая самоцензура автора и редактора.

Итак, Ленин вспомнил о книге и библиотеках сейчас же после захвата власти. И не забывал об этом, пока был жив и сознательно вел дела. Например, в связи с задуманной им высылкой за границу ведущих представителей русской культуры он 19 мая 1921 г. направил письмо Ф. Э. Дзержинскому, в котором требовал: «Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочек всех (!) некоммунистических изданий».[42] Это, по замыслу главы советского правительства, должно было служить правильному подбору лиц, подлежащих лишению российского гражданства и высылке за пределы страны.

И, видимо, не случайно именно в книжно-библиотечной сфере при жизни вождя протекала «просветительная» деятельность его супруги — Н. К. Крупской. По тому, насколько налажено библиотечное дело, писала она, судил Ильич о культуре: «Постановку библиотечного дела он считал одним из показателей культурного уровня страны».[43] «Налаживание» же библиотечного дела сводилось, в основном, к трем акциям: национализации библиотек, иных книжных собраний, к их «чистке» и к всемерному внедрению «нашей» книги. И то, и другое, и третье проводилось под флагом — «Сделать книгу достоянием народа!».

И «налаживание» пошло. 26 ноября 1918 г. Совет народных комиссаров издает за подписью председателя СНК В. Ульянова-Ленина и управляющего делами СНК — В. Бонч-Бруевича декрет «О порядке реквизиции библиотек, книжных складов и книг вообще»,[44] которым установил, что подобная реквизиция производится лишь «с ведома и согласия» Народного комиссариата просвещения, поручив этому комиссариату разработать ее порядок. Спустя месяц — 27 декабря — комиссариат издал инструкцию о порядке реквизиции частных библиотек. Данная инструкция объявляла все частные библиотеки, коль скоро в книжном собрании было более 500 томов и принадлежит оно «гражданам, по своей профессии не нуждающимся в книгах, как рабочий нуждается в своих инструментах», — государственной собственностью. Конфискуемые книги должны были поступать в библиотеки отделов Народного комиссариата просвещения.[45]

В «Справочнике» Н. Вержбицкого, выпущенного в Перми в 1920 г., мы находим выразительный перечень конфискационных акций советской власти, направленных против книги:

«23 окт. (10 окт.) [1918 г.]. Московский Совет объявил своею собственностью все московские книгоиздательства, книжные склады, лавки и библиотеки». [46]

«15 февраля [1919 г.]. За последние 2 месяца Библиотечным отделом Наркомпроса вывезено из бесхозяйственных (!) библиотек в книжный Государственный фонд 200 000 томов. Среди этих книг оказалось много очень ценных изданий, которые едва не погибли, оставленные (!) своими владельцами» («Народное просвещение», № 32). [47]

«20 июня [1920 г.]. — Центральная учетно-распределительная комиссия при Наркомпросе (была такая комиссия! — Б. Б.) разослала по всем губерниям циркуляр», согласно которому запасы книг, «принадлежащих как частным лицам, так и кооперативам, издательствам, учитываются и передаются на общих основаниях У.Р.К. с уплатой за реквизированные книги по ценам, утвержденным Госиздательством».[48]

Гражданская война позволяла широко практиковать конфискации и реквизиции; 17 января 1920 г. выходит подписанное В. И. Лениным постановление СНК «О порядке сбора и использования литературы, изъятой у белогвардейцев». На комиссариат иностранных дел, Регистрационное управление Полевого штаба Реввоенсовета республики, ВЧК и все подведомственные ВЧК органы, а также на Военный комиссариат с его подведомственными органами возлагалась обязанность «направлять имеющуюся у них белогвардейскую литературу, русскую и заграничную, по использовании ее для их специальных целей, в Народный комиссариат просвещения для хранения и общественного пользования в государственных библиотеках».[49]

Для «общественного пользования» — и любую, в том числе и «белогвардейскую» книгу? Полноте, «массе» ведь нужна только «наша» книга. Ибо, как писала Н. К. Крупская: «Есть книги организующие и есть книги дезорганизующие».[50] Исходя из подобного разграничения, супруга вождя в первые годы советской власти обосновывала национализацию книжных богатств страны и следовавшее за этим «очищение» книжных собраний от «дезорганизующих» книг. Более того, она непосредственно направляла фильтрацию библиотечных фондов.

В апреле 1920 года Н. К. Крупская публикует в «Правде» (№ 75) статью «Централизация библиотечного дела», в которой рисует следующую перспективу: «чтобы снабдить желающих книгой, нужно будет увеличить издательское дело в сотни, тысячи раз. Сейчас, при общей разрухе, это невозможно. Выход один: перейти от индивидуальной, частной собственности на книгу к общественному пользованию ею. Общественное пользование книгой возможно лишь при развитии самой широкой сети библиотек».[51]

Спустя две недели — 20 апреля 1920 г. — Совнарком за подписью Ленина издает очередной конфискационный акт: декрет «О национализации запасов книг и иных печатных произведений […], принадлежащих частным лицам, учреждениям и организациям». Согласно этому декрету, все запасы «книг и иных печатных произведений (за исключением библиотек), принадлежащие как частным лицам, так и кооперативным и всяким другим организациям», «объявляются собственностью государства (национализация)». [52]

Цитированный нами советский хроникер сообщает: «15 июля [1920 г.]. — В „Известиях ВЦИК“ (№ 163) опубликовано постановление СНК, в дополнение и развитие декрета СНК от 16 апреля 1920 г. о реквизициях и конфискациях, по которому Наркомпросу предоставляется право реквизиции и конфискации всякого рода вещей и, в том числе, — библиотек, наглядных пособий, учебных книг и научно-учебных пособий»;[53] «3 сентября [1920 г.]. — При отделе печати Петросовета организована распределительная комиссия по проведению декрета о национализации книг и иных печатных произведений».[54] Нетрудно представить себе, как при каждой реквизиции книги и расхищались, и «фильтровались», тем более, что последнее предусматривалось соответствующими циркулярами.

О! Все эти меры, как прокламировалось, предпринимались с самыми благими намерениями, объяснялись высокими представлениями о книге и чтении, об их социальной роли: «Книга, — писала та же Н. К. Крупская, — могучее орудие общения, труда, борьбы. Она вооружает человека опытом жизни и борьбы человечества, раздвигает его горизонт, дает ему знания, при помощи которых он может заставить служить себе силы природы».[55]

Конечно, эти слова — банальность плюс революционная риторика. Но надо учесть, что в них нашла своеобразное выражение сложившаяся в дореволюционной России большая традиция книжной культуры, в немалой степени связанная с библиотеками.

Систематическое развитие библиотечного дела, начавшееся в стране в XVIII столетии, в веке XIX протекало с возрастающим ускорением. Этот процесс был связан с прогрессом в сфере высшего и среднего образования, с появлением дворянской, а затем и разночинной интеллигенции, с постепенным ростом в России доли грамотного населения. В результате перед революцией Российская империя была великой книжной державой. Помимо крупных книгохранилищ, открытых для читателей, — Императорской публичной библиотеки в Петербурге, основанной в 1814 г., Библиотеки Петербургской академии наук (созданной за сто лет перед этим), Библиотеки Румянцевского музея (1862 г.), синодальной, патриаршей, эрмитажной библиотек, библиотек научных сообществ (Русского географического общества, Вольного экономического общества и др.) в стране существовало множество библиотек в университетах и средних учебных заведениях; в каждом губернском городе и крупных уездных городах были свои публичные библиотеки; велика была сеть военных библиотек; библиотек духовных академий; наконец, в стране была масса «народных библиотек», в частности создававшихся земствами; к этому надо присоединить многочисленные частные коммерческие «библиотеки для чтения».[56] И хотя в России существовала цензура, а правительство время от времени пыталось регламентировать книжные фонды в «народных читальнях»[57] — и даже закрывало те или иные из них, если они служили очагами революционно-подрывной пропаганды, [58] — фактически почти любая книга, как русская, так и зарубежная, в принципе была доступна для заинтересованного читателя.

Большевики решительно покончили с этой мягкотелой практикой. Контроль за книгой — слежка за чтением, а через чтение за мыслями в стране победившей коммунистической революции был поднят на новую ступень. Можно сказать, что царская цензура и ограничение чтения в старой России так относится к цензуре советской и большевистскому давлению на печатное слово и его читателя — как царская тюрьма и ссылка (на современный взгляд — почти санаторные условия!) к застенкам ЧК, лагерям ГПУ—НКВД—МГБ.

Но одной цензуры было, конечно, мало. Надо было заменить книги, изымаемые из библиотек, своими — «советскими» — книгами. И делать это стали не менее решительно, чем проводились книжные реквизиции и чистки. Предоставим слово снова Н. К. Крупской: «Особенный интерес имеет письмо Ленина к т. Литкенсу от 17 мая 1921 г., которое показывает, какое серьезнейшее значение придавал Владимир Ильич делу снабжения библиотек. „Надо, — пишет в этом письме Ильич, — чтобы Вы (и мы) с абсолютной точностью знали, кого посадить [разумеется, не за письменный стол, а в тюрьму — Б. Б.] (и из Центропечати и из библиотечной сети; обязательно из обоих учреждений), если через месяц (две недели? шесть недель?) после выхода каждой советской книги ее нет в каждой библиотеке“».[59]

«Советских книг» было еще до обидного мало. Поэтому читателя надо было оградить от вредного действия имевшихся «дезорганизующих» книг. Этим-то и занялась Н. К. Крупская. Раскроем изданную в 1924 г. «Инструкцию по пересмотру книжного состава библиотек», подписанную Крупской как председателем Политпросвета — Главного политико-просветительного (!) комитета РСФСР при Наркомате просвещения.[60] Инструкция адресована всем подразделениям этого наркомата, всем органам народного образования и политпросвета в стране.[61] Из этого документа мы узнаем, что еще в 1920 г. Политпросвет дал указание пересмотреть каталоги и изъять «устаревшую литературу» из «общественных библиотек». Однако дело это пошло не сразу. Авторы «инструкции» — кроме Н. Крупской, чье имя стояло первым, ее подписали: зав. Главлитом П. Лебедев-Полянский и председатель ЦКБ (Центральной библиотечной системы) А. Смушкова — сетуют на то, что в докладах политпросветов почти не упоминается работа по просмотру и изъятию книг, и «в некоторых губерниях потребовалось вмешательство ГПУ, чтобы работа по изъятию началась».[62]

Некто А. Покровский — «один из беспартийных помощников Крупской по работе в библиотеках», как его аттестует Б. Д. Вульф,[63] — опубликовавший статью в журнале «Красный библиотекарь», предварявшую «Инструкцию» и разъяснявшую ее установки, писал: «Несмотря на разосланный два года тому назад циркуляр Главполитпросвета, в большей части мест систематической очистки библиотек не делалось […] То удаляют за „контрреволюционность“ Л. Толстого, Короленко и даже Горького; то изгоняют всякие сказки, а кстати и Ж. Верна за „фантастичность“ […], то библиотекарь попадает под арест за старую „Ниву“, потому что в ней оказывается портрет царя; то предлагают исключить „Русскую историю“ Ключевского в виду того, что у нас теперь есть „Русская история“ Покровского, — и т. п.».[64]