дымилась от кузова. Новиков увидел, как к ней пополз солдат. Вспомнил: это рядовой Фадеев, говорун и насмешник. Полз, затем вскочил на ноги, рванул вперед, рывком распахнул дверцу кабины и тут же стал заваливаться набок. Но не опрокинулся, а сполз неловко, уткнулся в землю, подтягивая к себе автомат...

Солнце светило со стороны дувала, било по глазам, и вдруг словно тень на глаза наползла. Подошли два бронетранспортера, прикрыли своими бронированными боками «Уралы», которые надо было выводить как можно скорее. А за рулем заглохшей машины оказался неизвестно откуда взявшийся Масленников... И сзади уже подходило мотострелковое подразделение, высланное с ближайшего поста боевого охранения...

Буйно цвели гранаты, обещая обильный урожай. Позади догорал бой. Раненых забрал вертолет и взял курс на север. Он увез и насмешника Виталия Фадеева, и непоседу Федьку Пластырева.

А рейс продолжался.

Новиков сидел рядом с невозмутимым прапорщиком Кокой и думал о том, что этот тихий, как ему говорили, участок дороги оказался совсем не тихим. И объяснение тут одно: рис. Именно он вызвал ярость душманов. Контрреволюции невыгодно, чтобы положение с продовольствием в республике облегчилось, чтобы люди видели, что солдаты с красными звездочками в любой момент готовы оказать им помощь.

Позднее стало известно: объединенная банда спустилась с гор и поджидала именно рисовую колонну. На что рассчитывали ее главари, трудно сказать. Может быть, хотели запугать военных водителей, заставить их отказаться от такого опасного груза?..

Масленников сидел впереди, осунувшийся и как-то враз постаревший. Новиков снова достал блокнот, помня о том, что куда-то запропастилась авторучка. Но сунул руку в карман и тут же нащупал ее. Значит, автоматный огонь на нем тоже сказался, значит, смандражировал внутренне, если не сумел нащупать авторучку. И еще он думал о том, что время лечит не только раны, но и меняет психологию людей. Жители кишлаков, слышавшие перестрелку, опасливо глядели на автомобили, на солдат с автоматами, сидевших среди мешков риса. Как поведут себя теперь шурави? Не начнут ли мстить? Шуток и улыбок не было, потому что не все душманские пули пролетели мимо. И в то же время каждый понимал, что жители кишлака ни при чем, что народ и бандиты — не одно и то же.

Вскоре показалось низенькое глинобитное здание с красным флагом — диспетчерский пункт. Дальше виднелись кишлачные дувалы. На диспетчерском пункте товарища Бахрама ждали представители местных органов власти. Они сообщили, что колонна должна разгрузиться на элеваторе здесь, а потом совершить еще один рейс: с советским командованием этот вопрос согласован.

А Новикову очень надо было в медицинский батальон, тем более что туда отправили и раненых из их колонны.

Опасность всегда сближает людей. Потому, распрощавшись с ребятами, он мысленно оставался с ними. И, уже сидя в тряском вертолете, записал фразу, сказанную на прощанье зампотехом колонны старшим лейтенантом Михаилом Железновым:

— Рис — он и сладкий, он и горький.

Горький в том смысле, что за него приходится платить кровью...

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Новиков Пластырева.

Федор лежал бледный и тихий, укрытый одеялом до подбородка. Услышав голос Новикова, открыл глаза и улыбнулся.

— ДМБ[3] — раньше срока, — ответил. — А чувствую себя нормально.

Военный хирург капитан медицинской службы Владимир Ремез откинул одеяло. Нога, бедро — все было в бинтах. Сказал Федору несколько ободряющих слов, снова прикрыл его одеялом.

— Так не забудьте мою фамилию, — попросил Новикова Федор.

— Не забуду...

Когда вышли из палаты, хирург сказал:

— Тяжелая жизнь предстоит Пластыреву. Личная жизнь тяжелая...

Сначала Новиков не понял, а уразумев, ужаснулся услышанному. Федору же всего девятнадцать! Наверное, и женщину еще не знал в своей жизни... Спросил:

— Что, надежды нет?

— Медицина сейчас чудеса творит. Есть надежда.

От сердца немного отлегло: если есть надежда, значит, еще можно жить, значит, тлеет впереди костерок.

— Эвакуируем его завтра в Москву, — словно ответил на его мысли Ремез.

Они обходили палаты. Новикова, в его белом халате, тоже принимали за доктора. В одной из палат, где лежали раненые афганцы, Ремез спросил сестру:

— Где Ширахмат? Корреспондент им интересуется.

Новиков еще вчера выяснял у Ремеза, жив ли тот дехканин, которого привезли на вертолете. Оказалось, жив и уже ходит, помогая персоналу по хозяйству.

Сестра ответила:

— Картошку, наверно, чистит.

Так оно и оказалось. Худой, наголо остриженный, он напоминал и мальчишку, и маленького старичка одновременно. Сначала не мог взять в толк, что от него хотят, пока не объявился таджик — переводчик из выздоравливающей команды. Ширахмат рассказывал, жестикулируя, сверкая глазами, и перед Новиковым вставала судьба человека, тесно переплетенная с судьбой народа, революции, страны.

Ширахмат лежал на земле и продолжал слышать выстрелы, крики и даже знакомые голоса. Только все отдалилось, будто происходило за толстыми стенами. И боль потеряла остроту, стала вязкой и тупой. Если не шевелиться, то не чувствуешь ее совсем. И Ширахмат не шевелился, постепенно погружаясь в забытье. Но сознание не выключалось, в какой-то клеточке мозга еще жило. Потому все, что произошло, оставалось в нем. И то, что происходило, тоже воспринималось как неотвратимость, как зло, которое неизбежно. Он по-прежнему слышал бормотание старого Гуляма. Тот недвижимо и с безучастным видом сидел на своем колченогом низеньком стуле. Но слова, едва доносившиеся до Ширахмата, не были безучастными. Старик звал в свидетели аллаха, звал без обиды и без горечи, будто хотел одного: чтобы всевышний все увидел и запомнил.

Но разве может аллах вернуть к жизни учителя? Разве может воскресить братьев — Маномархана и Нурмамата? Если аллах все видит и знает, то зачем не остановил руку мусульманина, поднявшего на своего единоверца оружие в час намаза?

Солнце било прямо в глаза Ширахмату. Он чувствовал его сквозь прикрытые веки. Но не отворачивал лица, боясь, что сотня кинжалов снова вопьется в тело — так он ощущал боль.

И вчера тоже светило солнце, когда жители собрались на митинг возле школы. Худенький, похожий фигурой на мальчишку, учитель громко говорил, что свет знаний пришел и в их кишлак, что теперь каждый ребенок и каждый взрослый будет уметь читать и писать. Ширахмат стоял в те минуты рядом с бочкой, на которую забрался громкоголосый учитель. Когда тот сказал, что каждый дехканин научится писать, Ширахмат взглянул на свои черные жилистые руки и подумал, что учитель рассказывает сказки. Подумал и тут же перехватил взгляд Пегобородого. До того он куда-то уходил из кишлака, оставив надолго молодую жену. Ширахмат один раз увидел ее у родника и с тихой надеждой взмолился, чтобы ее старый муж не вернулся никогда.

А он — вот, стоит опершись на палку с длинным стальным жалом внутри. Стоит надавить на сучок, и жало выскочит, как лезвие ножа. Смутно затосковал Ширахмат, поймав взгляд Пегобородого.

Ему вспомнилось, как год назад приехали в кишлак на тяжелых колесных машинах представители новой власти: большой начальник, одетый в неудобный серый костюм, и пятеро из царандоя. Начальник, то и дело