березовых веток, принести грибов или ягод, – и не опасаются, что с ними может что-нибудь случиться. Детей охраняет запрет Белого Единорога, повелителя тигров и леопардов, медведей, волков, диких собак, – всего триста шестьдесят видов крупных и мелких хищников. Однажды на лесной тропе я услышал голос мальчика и сразу его узнал. С ним говорила старая тигрица, промышлявшая людоедством по соизволению свыше. Гуманность этого соизволения заключалась в том, что ей предписывалось выедать человеческие внутренности, сладкую печень, ароматные кишки, пряные почки, но не трогать сердца и легких, таким образом, она не считалась убийцей, и даже успевала прочитать жертве наставление, убеждая ее в безмерной милости небес.

– Значит, завтра? Завтра тебе исполнится восемь. Тебе подарят маленькое копье с широким наконечником и красный шелковых пояс с пряжкой из раковины, чтобы она защищала пупок?

– Да, это будет завтра.

– Вот завтра, когда ты станешь настоящим охотником, взрослым мужчиной, и приходи сюда, я покажу тебе большую охоту. Ты принесешь домой носорога.

– Разве тигры охотятся на носорогов? Что-то я не слышал…

– Нет, пока нет, мы заключили перемирие, но завтра – ведь это будет завтра? – срок перемирия истекает.

Мое появление заставило ее почтительно смолкнуть. Только глаза, два серповидных блика, отражение солнечных лучей, которые пробиваются сквозь листву и пятнают тропинку веселыми пятнами вроде тех, что маскируют оленят в зарослях орешника, – только глаза выдавали великую хищную досаду. Она отступила, пригибая голову к земле, а мальчик не испугался меня, как я того и ожидал. Сказки и басни о заступничестве Белого Единорога рассказывают детям даже тогда, когда они еще не понимают речи. Он протянул мне ягоды и, когда я взял у него, сказал, что у меня мягкие губы, а его руке это приятно. Я позволил ему потрогать мой рог, и он восхищенно его погладил и пожалел, что у него нет такого боевого оружия. Я посадил его к себе на спину, а он ухватился за мою гриву, и мы полетели в небо Верхнего Мира. Там я показал ему летающие горы, барсов, змееногих духов Эр-эр, родичей луны, птичьи базары, золотых бабочек, большие морские корабли, похожие сверху на ящички для пудры, подводных чудовищ сквозь толщу прозрачной воды и одинокую плоскодонку, чей парус мечтательно поник среди полного штиля. Загородившись тучей, я показал ему повелителя небес, одноногого Куя, и его фаворита Эр-ша, грязного, непричесанного, колыхавшегося, словно студень. В то самое время Эр-ша облизывал повелителю неба хвост, а закончив эту процедуру, принялся выравнивать и заострять, как это делают живописцы с заячьей кистью, самый кончик божественного хвоста, смачивая его своей слюной.

– Он прекрасен, как флейта пи-пи, твой повелитель, но почему тот студенистый урод обращается с ним так непочтительно?

– Наоборот, этим он оказывает повелителю высочайшее почтение, мой мальчик, вдобавок – неизъяснимое наслаждение.

И, как бы в подтверждение моих слов, семь анальных отверстий, расположенных одно за другим вдоль хвоста Одноногого, что действительно делало его похожим на маленькую, изящную, сладкозвучную флейту пи-пи (ведь и в самом деле Куй, наш повелитель, не многим больше ужа) – семь отверстий, подобных клапанам маленькой флейты, извергли семь розовых тучек, наполнивших Верхний Мир стойким запахом чайной розы, жасмина и огородной мяты, и четырнадцать огненных червяков, порожденных розовыми тучками, прогрызли стеклянную кору небесного Древа, устроили там себе огненные гнезда, свернулись в огненные клубочки и заснули в ожидании часа Колоколов, бьющего двенадцать раз среди великой осенней грозы. Мальчик смотрел на это грандиозное зрелище, и в глазах его (два серповидных блика, отблески будущей великой грозы) зарождался океан, а я чувствовал, что во мне, в глубине моего ничтожного звериного сердца, зарождается такой же, такой же океан. Но вдруг он спросил:

– Должно быть, только очень достойные духи могут оказывать повелителю небес такое почтение?

– Нет, – ответил я, – Эр-ша обыкновенный небесный подхалим, к тому же он развратник и трус. Во всяком случае, стал им уже на небе.

Погасли гнезда огненных червячков под прозрачной корою Древа Небес. И в его глазах исчез океан.

– Ты мог бы оказать такое же почтение повелителю? – спросил он.

– Я слишком горд, чтобы сосать ему хвост. Океан в двух серповидных бликах, отблесках будущей грозы, опять появился и больше уже не исчезал. Не исчез он даже тогда, когда мы расстались, ибо я научил его быть гордым, как океан.

– …Ты поселил океан в ее единственном сыне, изменив предначертанный ему жизненный путь, расстроив великий план Верхнего Мира, – говорил Эр-ша, – ибо тот, в ком поселяется океан, не станет себя калечить, не посвятит себя закланию непорочных красавиц.

Одноногий тоже хотел что-то сказать, но передумал, испустил ароматные тучки и кивнул, что пора выносить приговор. И пока огненные червячки проедали прозрачную кору Древа Небес, приговор был мне вынесен и приведен в исполнение. Эр-ша произнес:

– Ты, Белый Единорог, за нарушение закона о сохранении стихийных ресурсов, параграф четыреста двадцать шесть, пункт шестьсот девяносто восемь, приговариваешься к ссылке в бивни девяти слоних с последующим изготовлением из них письменного стола для судебной палаты провинции Ути.

И мой дух был раздроблен на восемнадцать частей и водворен в бивни девяти серых слоних. Эти слонихи с тех пор постоянно держались вместе, вместе купались, вместе отражали притязания самцов, унизительные для моего гордого духа, вместе, все девять, были убиты на одной и той же охоте, в один и тот же день правителем города Ути и его гостями, тогда мой дух, заключенный в восемнадцати белоснежных бивнях, воссоединил свои части при помощи столярного клея особого состава, которым пользуются косторезы и который пахнет желчью морского ангела, так что воссоединение принесло мне еще больше муки, чем раздробление, но и тогда мой гордый дух, крепко заключенный в оболочку морковеногого стола, не переставал страдать и стыдиться своей уродливой внешности, вспоминать о той, кого любил, о том океане, о мальчике, который всегда спал в том же доме, но даже если бы проснулся, все равно не узнал бы меня. Я не рискнул бы прийти к ним в моем истинном облике, для них, мой друг, я так и оставался бродячим ловцом ушастых ежей. И еще скажу тебе, что куда больше страдания, чем раздробленность, унылая обработка резцами, выворачивающая тошнота от столярного клея (и разум тоже тошнит), приносили моему самолюбию острые локти писцов – это мне-то, привыкшему к нежности чайной розы и огородной мяты. А моему чувству слова доставляли страдания плоские выражения судейских чиновников. А какие гадкие слова они царапали на мне перочинными ножичками, а каких немытых девок водили по ночам, и ведь в судебной палате не было другой мебели, кроме костяного стола. И как я тосковал под крышей из пальмовых листьев по изысканной поэзии Верхнего Мира и как сожалел о своей горячности, о том, что я так жестоко с тобой обошелся!..