сердце, я шел по пустой улице уснувшего города. Облако наркотического состава приносило всем глубокий сон, приятный, лишающий воли к пробуждению, чтобы не было никаких толков и слухов, даже если ее муж несет караульную службу у временных ворот, словом, и неверную вдову они зарывали в землю по самые плечи, а потом каждый делал с ней, что хотел. А ночью на поле приходили дикие свиньи, которым все равно, что есть, лишь бы это лежало в земле. Я входил в ее дом, крытый черепицей, такой же, как и все в городе, только очень запущенный. Несмотря на все мои старания что-нибудь починить у нее на дворе, что- нибудь исправить в ее хозяйстве, у меня ничего не получалось, все, как заговоренное, возвращалось в прежнее состояние…
– Надо полагать, ты приходил не для того, чтобы чинить ей крышу или поправлять забор… Поверь мне, Электрическому Лису, привыкшему бывать в городе и днем, и ночью, что люди укладывают черепицу совсем не в том порядке, в каком пальма растит на себе листья, не просторно, с большими пустотами, не так, чтобы сквозь крышу проникали солнечные лучи, а наоборот, плотно, на манер рыбьей чешуи, так, чтобы кровля не пропускала дождевую воду. Что же касается забора, то от зарослей тростника его отличает…
– Перестань, не то я хлестну тебя по острой морде ремешком, как это уже было, когда ты пустился в неуклюжие сравнения насчет ее преждевременной полноты!
– О полноте я не сказал ничего плохого. Только услышав ее жалобу на соседок, которые говорят, что она в последнее время подурнела – тяжелые бедра, растет живот и по утрам у глаз синие круги, – я вежливо заметил, что по сравнению с настоящей тучей она еще очень стройна, тонка, легка при ходьбе, а круги у глаз – это украшение, великая награда синих небес каждому, кто… в общем, этим гордятся.
– Совсем не обязательно тебе было с ней заговаривать. Она могла бы заподозрить, что я не человек, а дух.
– Ты и сам во многом вел себя не по-человечески, никогда ее не бил, не принуждал к соитию силой, а только входя будил ее легким поглаживанием по волосам. Она и без моей подсказки могла бы догадаться, что ты не человек, а бес.
– Иногда в Пыльном мире тоже бывает нежность, и не знаю, способен ли я на проявление нежности после того, как я тысячу лет простоял костяным столом. И такое неожиданное освобождение!
– Ну вот я и не пойму, что влекло обратно в прошлое, в позабытый миг моего друга, Белого Единорога. Я на него обиделся, чуть ли не смертельно. Он привык повелевать, он привык отдавать приказы и одним своим властным покачиванием витого рога заставил меня, как жалкого слугу, идти следом за ним, а ведь он больше не имел надо мной никакой власти, сам лишенный чина, сам сосланный стол. Нет, что-то другое, только не рабский страх, заставляло меня теперь следовать за ним к прошедшему мигу его счастья, хотя, что такое счастье, я знал, мне казалось, и, казалось мне, что оно находится совсем в другом времени. В будущем, в том самом будущем, о котором я только слышал. Туда, так далеко, я никогда не заходил…
– Тебе достаточно было только каких-нибудь чертежей или инсектицидов для обработки норы против блох.
– …но оттуда, оттуда ветром приносило обрывки таких судеб и такие блестящие осколки, что по ним можно было догадаться: там у них нет непроходимой границы между нами, бесами, и людьми, чинов тоже нет, нет и небесного формализма, и звездное небо – не корыстная таблица для нанесения унылых похвал, доступных начальству, не слезная жалоба одностороннего действия, а свод, воздвигнутый и расписанный искуснейшими мастерами, для того чтобы вызывать высокие чувства. И все это потому, что у них там появилась недорогая бумага и еще цветная печать… Никому, кроме Белого Единорога, я не открыл своих преступных мыслей, а тем временем Единорог тащил меня в прошлое, как полоумный, ничего не слыша, и восклицал: «Ты должен ее увидеть! Во все времена женщина стоит небесных сводов». Из всего этого я только и мог заключить, что мой друг тысячу лет как безумно влюблен, и мне оставалось лишь ждать, когда все это пройдет, пока же во всем с ним соглашаться, поскольку никто не может вразумить влюбленного единорога. Оставалось идти за ним в тот счастливый миг, в ту счастливую ночь, и быть ручным лисом, немой послушной тварью на ремешке. Пройти по деревне, чтобы увидеть ее спящей, похожей на девочку, с тонким лицом и большими губами, а потом, в который уж раз, – ведь я же научил его длить бесконечно, возвращать себе всякий раз по прошествии эту ночь, – услышать от него: «Пойди погуляй, остальное я должен видеть один».
– Да, это я должен был видеть только один. Ее мальчик спал так же сладко, как и все, а я видел в ее глазах океан. Разве я когда-нибудь задавался вопросом, кто она? – сколько ей лет? – как они жили с мужем? Должно быть, неплохо жили: дом-то был хороший, и хозяйство было хорошее, устроенное с любовью, значит, между ними не было серьезных ссор, и мальчик (девять или десять лет, смотря по какому исчислению) растет крепеньким. Все это можно было сложить, и составить о ней такое мнение, какое составляют соседи и соседки: верность мертвому мужу она не нарушила. Не нарушила, потому что и про наши встречи думает, что они сон и наваждение, а я какой-то дух или бес. Можно составить мнение – и ничего не узнать. Не узнать, не увидеть океана, который я, только один я и видел в глубине ее темных глаз. Это было в ту ночь и повторялось потом столько раз, сколько я повторял эту ночь, как это научил меня делать мой друг, Электрический Лис. Зная, что на дороге в кустах ждет засада, идти другой дорогой и возвращаться к ней через несколько мгновений, необходимых для того, чтобы перечитать любимую главу, возвращаться к ней в город той же дорогой, по которой туда меня беспрепятственно пропустили, чтобы, так сказать, поймать с поличным. Это было уже совсем на рассвете, перед тем, как я собирался уходить, – сидел против нее и держал ее за руки – океан возник из двух узких серповидных бликов – отражение домашнего светильника. Вдруг эти блики расширились, и я увидел его: огромный, мрачный, солнечный, бурный, спокойный, бесконечный, разноликий. И я чувствовал, как в ответ во мне поднимается такой же, такой же океан.
– Это самое вредное, – сказал любимый божок одноногого, самострелоносный Эр-ша, – ты поселил в человеке океан, а когда в человеке поселяется океан, ему кажется, что он стал сильнее неба и дракона, он перестает ощущать давление воздушного столпа и остается при этом твердым, не размягченным, перестает осознавать необходимость жертвы любому богу, кроме того, который поселяет в нем океан, будь это даже простой единорог. Я хорошо знаю людей. Я сам был не размягченным человеком и, прежде чем вознестись к чертогам небесного владыки, получил три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь пинков от людей, которых мой удачный выстрел избавил от одноглазой вороны Гу. Глаз человека приносили ей в жертву. Я прославился, как избавитель, а получив три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь пинков, размягчился, преодолел тяжесть воздушного столпа и вознесся, держа в руке мой самострел. Теперь на празднике весны в мою честь убивают из такого же самострела ворону и закалывают трех непорочных красавиц, чтобы одна из них мыла мне белье, другая укладывала волосы и вкалывала в них костяные шпильки, а третья была мне как жена. Но – небо Верхнего Мира! – я ежегодно отвергаю жертвоприношения, посвятив себя службе нашему повелителю, не любуюсь ритуальными плясками, не вдыхаю паров жертвенного вина, живу праведно и на небе. И вот теперь, когда атмосферное давление на душу населения регулируется числом убиваемых ворон и закалываемых красавиц, при том, что они, конечно, непорочны, ты, Белый Единорог, поселяешь в порочной женщине океан. Мало того, ты поселяешь океан в ребенке мужского пола, в ее единственном сыне, которому предназначено было стать заклателем непорочных красавиц, неприкосновенным евнухом Эр-ша.
– В тех краях крупные хищники не нападают на детей младше восьми лет, их не трогают ни змеи, ни скорпионы, поэтому детям поручают разные легкие лесные работы: собрать немного хвороста, наломать
