пропитанного кровью моего дорогого покровителя. Эсмонд подошел к печи и бросил бумагу в огонь. Печь была высокая, выложенная глазурованными голландскими изразцами. Как запечатлеваются в памяти подобные мелочи в напряженнейшие минуты! — страницы книги, читанной в пору тяжелых испытаний, вкус последнего блюда, съеденного перед дуэлью, или иной знаменательной встречей, или разлукою. На голландских изразцах в бане на Лонг-Экр был грубый рисунок, изображавший Иакова в косматых перчатках, обманом получающего от Исаака благословение, предназначенное первенцу Исаву. Пламя вспыхнувшей бумаги ярко озарило его.

— Это только исповедь, мистер Эттербери, — сказал молодой человек. Он прислонился головой к печи, и слезы брызнули из его глаз. То были первые слезы, пролитые им с того часа, когда он сидел у изголовья милорда, потрясенный случившимся, а еще более тем, что открыл ему умирающий, и с ужасом думал, что, в сущности, не кто иной, как он, навлек это двойное несчастье на самых дорогих ему людей на свете.

— Пойдем к нему, — сказал мистер Эсмонд, и они вошли в соседнюю комнату. В окнах уже брезжил рассвет, выдавая зловещую бледность лица милорда и его беспокойный умоляющий взгляд, отмеченный роковою печатью близкого конца. При нем находился врач. Эсмонд вошел в комнату, как только хирург вышел оттуда. Милорд обратил жалобный взгляд на молодого человека. У того сердце сжалось, когда он услышал хрип, вырывающийся из горла умирающего.

— Милорд виконт, — сказал мистер Эттербери, — мистер Эсмонд не желает свидетелей и сжег бумагу.

— Мой дорогой господин! — сказал Эсмонд, опустившись на колени и целуя его руку.

Милорд виконт порывисто приподнялся и обхватил Эсмонда обеими руками. 'Господь да бл… благослов…' — было все, что он успел сказать. Кровь хлынула у него изо рта, заливая молодого человека. Моего дорогого лорда не стало. Он отошел с благословением на устах, с любовью, лаской и раскаянием в своем мужественном сердце.

— Benedicti benedicentes [31], произнес мистер Эттербери, и молодой человек, стоя на коленях у постели, простонал: 'Аминь'.

'Кто сообщит об этом ей?' — было следующей мыслью мистера Эсмонда. И он тут же обратился к мистеру Эттербери, умоляя его отправиться в Каслвуд. Сам он не решался предстать перед своей госпожой с этой страшной вестью. И, заручившись согласием доброго мистера Эттербери, Эсмонд тут же написал несколько строк человеку милорда с просьбой достать лошадей для мистера Эттербери и сопровождать его в Каслвуд, его же, Эсмондов, дорожный мешок переслать в Гэйтхаусскую тюрьму, куда он решил тотчас же явиться и предать себя в руки правосудия.

Кто видел смерть, безвременно сразившую человека близкого и почитаемого, и знает, как тщетны тут всякие утешения, тот поймет, что за муки испытал Гарри Эсмонд после кровавой полночной драмы, которой ему пришлось быть участником. Он чувствовал, что никогда не решился бы явиться к своей дорогой госпоже и поведать ей о происшедшем. Он был благодарен доброму Эттербери за то, что тот взял на себя эту печальную обязанность; но, кроме горя, которое он унес с собой в тюрьму, было у него на сердце еще кое- что, в чем он тайно черпал утешение и мужество.

Важную тайну поведал Эсмонду его злополучный родственник на смертном одре. Разгласить ее, на что по чести и справедливости он имел право, значило нанести еще более тяжкий удар тем, кого он больше всех любил на свете и чье горе и без того было велико. Так неужели же ему навлечь позор и бедствие на семью, к которой он привязан столь многими узами нежной любви и признательности? Посрамить вдову своего отца? Запятнать его честь и честь своего покровителя? И ради чего? Ради пустого титула, который он должен отнять у невинного ребенка, сына своей дорогой благодетельницы. Об этом спорил он сам с собою, покуда его бедный господин заканчивал свою предсмертную исповедь. Честолюбие, соблазн и даже справедливость требовали одного; любовь, благодарность, преданность говорили в защиту другого. И когда борьба окончилась, тихая радость снизошла на душу Гарри, и со слезами на глазах он возблагодарил бога за то, что он дал ему силы принять верное решение,

'Когда кровная родня отказалась от меня, — думал он, — эти друзья приютили меня и обласкали. Когда я был безродным сиротой и нуждался в защите, я нашел ее у той доброй души, которая предстала ныне перед высшим судом, покаявшись в невинно содеянном зле'.

И, утешенный этою мыслью, он отправился в тюрьму, поцеловав последний раз холодные губы своего благодетеля.

На третий день его пребывания в Гэйтхаусской тюрьме (где он лежал, страдая от своей раны, которая воспалилась и причиняла сильную боль, и предаваясь описанным выше мыслям и рассуждениям, тягостным, но в то же время и отрадным) вошел тюремщик и сообщил, что его желает видеть посетительница, и хотя Эсмонд не мог видеть лица под черным капюшоном, фигура же была закутана и скрыта от глаз складками скорбной траурной одежды, он тотчас же понял, что перед ним его дорогая госпожа.

Он поднялся с постели, к которой приковала его крайняя слабость, и, как только тюремщик захлопнул за собою дверь, оставив его вдвоем с гостьей в этих невеселых стенах, шагнул вперед и протянул левую руку (правая, раненная, висела на перевязи), желая коснуться той нежной руки, которая так долго и так щедро осыпала его благодеяниями.

Но леди Каслвуд отступила назад и, откинув капюшон, прислонилась к тяжелой, с крепкими запорами двери, которая только что затворилась за тюремщиком. Мертвенная бледность покрывала ее лицо, глянувшее на Эсмонда из складок капюшона; и в устремленном на него взоре, обычно приветливом и кротком, было столько гнева и боли, что молодой человек, не привыкший видеть свою покровительницу неласковою, невольно отвел глаза.

— Итак, мистер Эсмонд, — сказала она, — вот до чего вы дошли и вот к чему вы привели меня!

— Вы явились, чтобы утешить меня в моем несчастье, сударыня, — сказал он (хотя, признаться, волнение, нахлынувшее на него при виде ее, было так сильно, что он с трудом находил слова).

Она сделала шаг к нему, но тотчас же остановилась, вся дрожа под своим черным покрывалом; ее маленькие белые руки были стиснуты, губы подергивались, глаза казались пустыми.

— Не для того, чтобы меня упрекать, — продолжал он после некоторого молчания. — Мое горе и так велико.

— Прочь руку, не прикасайтесь ко мне! — вскричала она. — Смотрите! Она в крови!

— Лучше бы мне и вовсе истечь кровью, — сказал Эсмонд, — раз вы так жестоки ко мне.

— Где мой муж? — воскликнула она. — Верните мне моего мужа, Генри. Зачем в тот страшный час вы стояли рядом и смотрели, как его убивают? Зачем дали уйти злодею, который это сделал? Вы, верный наш паладин, клявшийся умереть за нас! Вы, которого он всегда любил и отличал, которому я поручила его, вы, вечно твердивший о своей преданности и благодарности нам, — и ведь я верила, да, я верила вам, — почему вы здесь, а моего благородного Фрэнсиса нет больше? Зачем вы вошли в нашу семью? Вы принесли нам только горе и страдания; в благодарность за ласку, за добро вы заставили нас раскаиваться, горько, горько раскаиваться. Что я вам сделала худого, Генри? Вы были жалким маленьким сироткой, когда я впервые увидела вас — когда он впервые увидел вас, он, такой добрый, и благородный, и доверчивый. Он не хотел оставлять вас в доме, но я, безрассудная женщина, упросила его не отсылать вас. И вы