невозмутимой корректностью представил ей Мориса Шампьена, своего адвоката и друга.
— Морис помогал мне управляться с моими делами, — произнес он с горькой улыбкой. — Теперь остается выяснить, осталось ли у меня достаточно средств, чтобы я мог и в будущем прибегать к его услугам…
Молодой служитель закона по-прежнему выглядел озабоченным.
— Поедем ко мне, Люсьен, — предложил он в третий раз.
После минутного колебания граф едва заметно кивнул:
— Хорошо, — и направился к своей лошади.
Мадлен волновалась, когда экипаж подъезжал к деревне. Она испытывала сочувствие к графу, беспокоилась, как он перенесет случившееся, ибо его внешний вид свидетельствовал, что он находится на грани срыва.
Они въехали в деревню и, повернув налево, оказались на маленькой лужайке, в центре которой, как и в тысячах деревень по всей Франции, было воздвигнуто дерево свободы — монумент Революции. Это было не настоящее дерево, а полосатый столб, напоминающий майский шест, украшенный трехцветными флагами и лентами. И служило оно символом присоединения деревни к Революции. На графа это дерево подействовало как красная тряпка на быка.
Он остановился, неотрывно глядя на дерево. Потом дал знак кучеру экипажа сделать то же самое. Приблизившись к нему, он попросил отмотать кусок веревки, которой привязывали багаж. Спешившись, граф привязал один конец веревки к задку экипажа, а другой — к дереву свободы. К этому времени двери домов, выходящие на лужайку, стали открываться, и люди, влекомые любопытством, которое оказалось сильнее, чем страх перед графом, высыпали на улицу.
Высунувшись из окна, Мадлен с ужасом наблюдала за происходящим. Люсьен приказал кучеру экипажа трогать. Она почувствовала рывок и, оглянувшись, увидела, что увитый лентами шест лежит на земле. Граф стоял в центре лужайки воплощением надменности и гнева.
— Вот что я думаю о вашей свободе! — прорычал он, обводя взглядом толпу. — Если из-за этой свободы бессмысленно сожгли мой дом, то это свобода дураков. Это моя земля, и я не потерплю на ней символа анархии и безмозглого насилия. Не эта ли свобода сделала узником короля Франции? Не эта ли свобода лишает церковь ее собственности и принуждает священников клясться в верности светским властям? Вы, люди, не знаете значения этого слова!
Мадлен в страхе ожидала реакции толпы, словесных оскорблений. Но обаяние графа и его справедливый гнев одержали победу. Люди стояли в молчании более уважительном, нежели мрачном. Это были люди земли, его люди, и многие из них чувствовали себя виноватыми за совершенное.
Глава четвертая
Граф неустанно шагал взад и вперед по истертому ковру в кабинете Мориса Шампьена. Он был бледен, напряжен как струна и все еще не мог полностью поверить в свою потерю.
— И ты говоришь, что я не должен ничего делать? — в гневном раздражении вопрошал он своего друга. — По-твоему, взять вот так просто и забыть обо всем?
— Я понимаю твои чувства, — спокойно отвечал Шампьен. — Но я хочу объяснить тебе происшедшее, хотя, по правде говоря, сам не вполне могу понять. Я удивился, увидев, что наших людей так легко увлечь. У нас здесь появились агитаторы из Алансона. Они направлялись в Париж, в якобинский клуб, как они сказали, и, очевидно, хотели попрактиковаться в ораторском искусстве на наших простаках. И все же я думаю, что дело не обернулось бы так скверно, если бы твой управляющий не повысил арендную плату Пьеру Булену.
Граф прекратил свою ходьбу.
— Но ты же сам говорил, что этот малый — лентяй, что он дал сгореть собственному амбару! Он сам должен отвечать за свои поступки. На месте Жана я сделал бы то же самое!
— Сомневаюсь, — заявил Шампьен. — Ты же не глуп, понимаешь: надо было учитывать, что страсти к тому моменту достаточно разгорелись. Ну, и еще присутствовал личный момент. Жан — хороший управляющий, но он никогда не умел говорить с арендаторами. Он был груб и высокомерен, и Булен ответил ему тем же при людях. Когда чужаки из Алансона заговорили о том, что аренду повысят всем, им поверили. В таком случае крестьянам оставалось все меньше шансов на то, чтобы выкупить землю, а тот факт, что даже при более низкой арендной плате очень немногие смогли бы это сделать, не принимался во внимание.
Граф вздохнул и подошел к окну. По мере того как он осмысливал происшедшее, в нем все сильнее разгорался гнев не столько на самих крестьян, сколько на глупость и бессмысленность их поступков.
— Ты слишком долго был в Париже, Люсьен, — продолжал Морис. — Крестьяне любили и уважали тебя, но в последнее время они стали воспринимать Жана как своего помещика. Подозреваю, он и сам начал так считать. Шествие к замку с протестом против повышения аренды Пьеру скоро вылилось в потасовку. Жан, стоя в дверях своего дома, угрожал крестьянам мушкетом и в панике подстрелил младшего сына Лабланка.
Граф тихо выругался и вопросительно взглянул на Мориса.
— Мальчик выжил, но не владеет рукой, — рассказывал Шампьен. — Жана выволокли из дома и сильно избили. Он просто чудом остался жив. Потом, дав слугам выйти из замка, бунтари подожгли его факелами. Им просто в ту минуту надо было что-то разрушить… — Он помолчал, а потом признался: — Я тоже был там, Люсьен… Я пытался урезонить их, но… тщетно. Один я не мог остановить толпу… — Он тяжело вздохнул. — Все картины и скульптуры, старинные гобелены и серебро… такой вандализм! Наверное, я должен был сделать больше…
Граф сел и какое-то мгновение сидел с закрытыми глазами.
— Все это не стоило твоей жизни, Морис, — произнес он потом.
Шампьен подошел и коснулся его плеча. Оба помолчали, не в силах выразить свои чувства словами.
— Как насчет восстановления? — спросил, наконец, граф. — Ты лучше разбираешься в моем финансовом положении.
— Сейчас, Люсьен, дела у тебя не очень, — тихо ответил адвокат и пожал плечами. — Может быть, со временем… К счастью, те самые люди, которые сожгли замок, продолжают платить аренду. Ты можешь даже ее немного поднять, в возмещение убытков. Но фермы должны оставаться прибыльными, иначе…
Граф горько улыбнулся.
— Ты хочешь сказать, что если я начну брать с них слишком много, то в целом рискую получить меньше, да?
Шампьен кивнул.
— Ты далек от разорения, но восстановление замка потребует больших денег. Поскольку закон, отменяющий манориальное право[13], остается в силе, твои доходы значительно упали. Конечно, ты можешь продать часть земли, но я бы не советовал.
— Понимаю: земля — это мой доход, — подхватил граф. — Может кончиться тем, что у меня будет красивый дом, но не будет земли и, следовательно, не будет средств, чтобы содержать его.
— Именно так! Как я уже сказал, разве что один-два из твоих арендаторов смогут воспользоваться новым законом и выкупить свою землю… Бельеры, скажем, чья ферма гораздо доходнее всех остальных, — но и только. Ты не разорен, Люк, ты далек от этого, но восстановление Шаторанжа далеко выходит за пределы твоих возможностей и, кроме того, вряд ли разумно при сегодняшней ситуации в стране…
— Да, разумеется.
— Я говорю о настоящем моменте, — подчеркнул Шампьен. — Что произойдет в будущем — неизвестно. Если мы разумно вложим деньги, то, может быть, твои дети…
— Дети? — Граф криво улыбнулся. — Так далеко вперед я никогда не заглядывал. Пока я даже не думаю о женитьбе. Я слишком люблю свою свободу и связанные с ней удовольствия.
— Мне кажется, ты слишком привык к тому и другому, друг мой, — пошутил Шампьен, пытаясь отвлечь