ты их не замечаешь, тянешься к одному, далёкому… А он от тебя удирает! — Шурочка усмехнулась. — Ничего не поделаешь, не судьба, значит!

Я взял её руки в свои.

— Ты не должна сердиться на меня, Шурочка! Я ведь не волен в своей судьбе… Подожди немного, — приеду на место, устроюсь и напишу тебе!

— Я-то подожду… А вот подождёшь ли ты — не знаю…

Прозвучал третий звонок, и я поспешил к своему вагону.

Поезд набирал скорость, а на платформе, под качающимся на высоком столбе фонарём, ещё долго стояла девушка в военной форме…

К вечеру подул из степи свежий ветерок и дышать в вагоне стало легче. Позвякивали жестяные чайники и кружки, переговаривались пассажиры. Обросший рыжей щетиной старик с повязанной щекой ходил по вагону и предлагал по сходной цене самогон: «Чистый, как слезинка». У какой-то бабки украли из корзины гуся, и она обливалась слезами, как по погибшему родному сыну. На лавке подо мной дородная, краснощёкая женщина средних лет, в платке, жаловалась соседке:

— Мужик-то мой вернулся, да что толку? Целые дни шатается по селу, агитирует народ за коммуну. Где уж тут хозяйство налаживать и о будущем думать! Он всё добро, что я за войну накопила, пустил по ветру. «Мы, говорит, с товарищем Будённым не за то воевали, чтобы терпеть новых мироедов». Вроде тронутый стал!.. Вот и приходится мне мотаться. Детишек-то кормить надо, одеть, обуть надо? Да и самой — не голой же ходить.

Четверо мужчин поставили чемодан между лавок в проходе и начали играть в очко. Они то и дело прикладывались к бутылке с самогоном, громко матерились, отчаянно дымили самосадом…

Всё это было так противно, что я повернулся лицом к стене и стал думать о своём.

«Как же так? — думал я. — Разве могут нравиться одновременно две девушки?» Из романов — я их прочёл множество — явствовало точно и определённо: для влюблённого героя переставали существовать все другие девушки. А мне нравились и Маро и Шурочка. Маро, без сомнения, была красивее, образованнее. Но с Шурочкой мне было легче, проще. Мы с нею лучше понимали друг друга, во многом наши взгляды и интересы совпадали.

Впервые в душу вкралось сомнение: была ли любовь к Маро настоящей или это только увлечение? Я обвинял себя во множестве грехов: нет во мне постоянства, не развито чувство благородства, я дрянной, распущенный человек!..

Медленно покачивался вагон, стучали колёса. Под этот монотонный стук я задремал. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Уже была ночь. Сотрудники транспортного Чека, светя фонарями «летучая мышь», ходили по вагонам, проверяли документы.

Прочитав мой мандат, чекист в кожаной куртке предложил мне перейти в служебное купе. Я не заставил упрашивать себя.

В Ростов прибыли на рассвете. Попрощался с товарищами, и когда поезд замедлил ход у нашего посёлка, сбросил шинель, вещевой мешок, и спрыгнул.

Следовало пойти к водокачке — умыться, привести себя хоть немного в порядок. Но хотелось скорее узнать, что с мамой. И я, закинув за спину вещевой мешок, прямиком зашагал к нашему домику. В этот ранний час улицы посёлка были пустынными, и я никого не встретил.

Каждый камень, каждый кустик напоминал о детстве. По этой улице ходил я в школу, здесь подрался с ребятами. На этой площадке отец играл в городки… Уже совсем рассвело. На самом краю посёлка показался наш домик. Но почему все окна заколочены? С сильно бьющимся сердцем побежал я к дому.

Не знаю зачем, раза три я обошёл вокруг дома. Потом сорвал доски и полез в окно столовой. Полное запустение — пыль и паутина по углам. В спальне на полу пустой флакон из-под маминых духов. Я нагнулся, поднял и долго смотрел на него, как будто он мог рассказать, что же здесь произошло.

Где мама, где моя мама? Я бросил флакон. Я задыхался. Вышел на воздух, сел на пороге, закурил. В голове не было никаких мыслей. Я, конечно, понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и всё- таки не хотел этому верить. «Ушла к родным, уехала?..» Но куда, куда она могла уехать?

Нужно было немедля расспросить кого-нибудь. Я поднялся, взял камень и неизвестно зачем снова заколотил досками окно. Потом пошёл в школу, — там-то наверняка должны знать, что случилось с учительницей Силиной.

В школе был только сторож Егорыч. Он ещё больше состарился, почти оглох и не узнал меня.

— Это я, Егорыч, Ваня Силин, учительницы Виргинии Михайловны сын. Неужели не узнаёшь меня? — кричал я ему в ухо. Но старик только моргал водянистыми глазами и качал головой.

— Много вас прошло здесь, а я один, разве всех упомнишь?

— Учительница Виргиния Михайловна, красивая такая, вспомни, прошу тебя, Егорыч! Скажи, что с ней?

— Учительница, говоришь?.. — Он поднял голову, долго думал и опять покачал головой. — Нет, не помню…

Я не знал, что же мне теперь делать, но старик неожиданно пришёл на помощь.

— Посиди здесь, — сказал он. — Скоро директор придёт, у него и спросишь!..

Как это я раньше не додумался! Ведь директор живёт совсем рядом. Схватив вещевой мешок и шинель, я поспешил к нему. Дверь открыла жена директора, Елена Никитична, полная, немного эксцентричная особа.

— Вам кого? — спросила она, преграждая мне дорогу в дом. Моя внешность, по-видимому, не внушала ей доверия.

— Елена Никитична! Неужели вы не узнаёте меня? Силин, Ваня.

— Ах, боже мой!.. Ты так вырос, возмужал, что даже твоя покойница мать не узнала бы! Заходи, заходи!..

Покойница мать… Я молчал, опустив голову, сразу потеряв всякий интерес к тому, что окружало меня. Я не плакал, нет, но внутри словно что-то оборвалось.

Антон Алексеевич долго и ласково говорил какие-то утешительные слова, но я не понимал, что он говорит, и не хотел слушать его.

— Когда это случилось? — перебил я его.

— Давно… Вскоре после твоего отъезда она заболела и дней через пять скончалась… Какие-то родственники хотели похоронить её на городском кладбище, говорили, что у них там чуть ли не фамильный склеп имеется, но рабочие из мастерских запротестовали. Твоя мать покоится на нашем кладбище. Вещи увезли родственники, а дом пустует до сих пор. Мы все надеялись, что ты рано или поздно приедешь…

— Могилу найду?

— Конечно! Там сторож, он покажет…

Я поднялся. Антон Алексеевич попытался удержать меня:

— Куда ты в такую рань? Отдохни с дороги, потом пойдёшь.

Поблагодарив его, я побрёл на кладбище. Разбудил сторожа. Он спросонок не сразу вспомнил.

— Виргиния Михайловна Силина… Силина… Говоришь, учителка была?

— Да, учительница местной школы! Жена паровозного машиниста Егора Васильевича Силина.

— Так бы и сказал! Пошли, покажу…

Сторож привёл меня к запущенной могиле с почерневшим от времени деревянным крестом.

— Вот здесь! Можешь не сумлеваться, надпись тоже имеется…

Буквы на могильном камне кое-где стёрлись, но всё же можно было разобрать написанные чьей-то заботливой рукой слова: «Здесь покоится скончавшаяся с горя учительница Виргиния Михайловна Силина». Скончавшаяся с горя…

Я долго сидел у маминой могилы… Никаких мыслей, никаких ощущений… Поднялся, когда солнце стало сильно припекать.

В посёлке мне нечего было делать. Хотелось заглянуть в мастерские и отыскать старых знакомых.

В мастерские меня не пустили, добиваться же пропуска не было охоты. Вахтёр сказал мне, что моего учителя, секретаря партийной ячейки Чумака, перевели на работу в ревком. Так и не повидав никого, пошёл на станцию выправлять литер у военного коменданта…