перечитывать… Да и дочитался, сударь мой, до показания годовых праздников и табельных дней. Коли развернулось, так уж пробегу, подумал я сам про себя, и начал читать… Что ж бы вы думали? Я начитал там, что 17 сентября, судари мои, праздник…

– - Ну-с, праздник?

– - Да-с, праздник: Веры, Надежды, Любви, матери их Софьи…

– - Вот что-с! Вас удивляет, что так много именин в один день?

– - Это бы еще ничего; да вот в чем дело: ведь дочь-то мою зовут Верой.

– - То есть вы хотите сказать, что Вера Андреевна семнадцатого сентября именинница. Но ведь еще далеко до этого; вы рано беспокоитесь.

– - Мне бы хотелось отпраздновать повеликолепнее, знаете… Вот я и приехал с вами посоветоваться.

– - Еще успеете! Задать хороший обед, назвать гостей, потанцевать… Вот и славно; все будут довольны.

– - Всё так,-- сказал Андрей Матвеевич, переминаясь,-- но надо подумать, что Верочка уже на возрасте… этого, мне кажется, мало. Вот я и придумал…

– - Ну, что ж вы придумали?

– - Покойница моя была страстная охотница до театра… у нас и теперь хранятся все принадлежности…

– - Славная мысль, славная мысль! -- закричал Черницкий, не дожидаясь окончания речи Стригунова. -- Мы сочиним домашний спектакль в честь вашей дочки. Решено! завтра же начинаем хлопотать.

Лицо Андрея Матвеевича просияло невыразимой радостию. Он готов был броситься на шею Черницкому.

– - Ну так, я знал, что вы меня выручите! А без вас что я? пропал бы! Право, так. И слыхано ли дело, чтоб у нас удавалась какая-нибудь новая затея без помощи Разумника Петровича. Он подлинно у нас разумник. На всю губернию голова!

Андрей Матвеевич не льстил Черницкому. Слова его были отголоском общего мнения. Черницкий был светилом провинциального общества по крайней мере на шестьдесят верст в окружности, был главный двигатель удовольствий его. В сущности, он был не более как человек, который, прожив около десяти лет в Петербурге, имел случай наглядеться и наслушаться таких диковин, о которых и мечтать не смеет провинциальная мудрость. Выдумки его были всегда удачны; остроты повторялись в самых отдаленных уездах ***ской губернии. В деревню он попал уже чем-то вроде Онегина: полупромотавшимся, разочарованным, ленивым денди, с тою только разницею, что предпочитал уединению удовольствие разгонять свою хандру в обществе людей, каковы бы они ни были. Разменяв свой ум на мелкую монету ежедневных острот, он без оглядки бросал ими в кого попало, в суждениях своих был резок и решителен, говорил важно, 'с ученым видом знатока', как человек всё испытавший и всё презирающий. Мудрено ли, что слова его принимаемы были как закон, что к нему прибегали за советами и пособиями в делах затруднительных? И, надобно признаться, Черницкий умел поддержать себя в подобных случаях, так что с каждым новым подвигом слава его возрастала. Все, так сказать, благоговели перед ним, никто не дерзал оспоривать его первенства. Да и отчего не простить человеку славы провинциальной, местной славы, которая никому не вредит, а, напротив, приносит еще так много удовольствия?

Долго не могли решить, что сыграть. Черницкий стоял за водевиль, Стригунов за драму. Наконец приняли за лучшее дать и водевиль и драму. Черницкий вытащил пук разных театральных альманахов и принялся выбирать. Водевиль нашли скоро, выбор драмы затруднил на несколько минут и самого Черницкого. Драмы были все большие, пятиактные и притом весьма неудобные для представления на домашнем театре.

– - Давать так уж давать что-нибудь новое! -- сказал важно Черницкий. -- Вот только что вышедшая в переводе драма Шекспира 'Ромео и Юлия'; сыграем ее.

– - Как можно! -- перебил Зеницын. -- Она слишком трудна, сложна, длинна.

– - Ничего, я завтра же прилажу ее к нашим декорациям, костюмам…

– - Помилуй, неужли ты хочешь наложить руку на Шекспира? Грех, братец!

– - Молчи, мы из трагедии сделаем комедию, -- отвечал Черницкий шепотом. -- Прежде всего надобно подумать об обстановке драмы,-- продолжал он, обращаясь к Андрею Матвеевичу. -- Надо распределить роли и заблаговременно раздать их, чтоб успели выучить и вырепетировать. Началось чтение драмы.

– - Как вы думаете, кому из наших знакомых приличнее играть Ромео? -- спросил Черницкий, прочитав вслух первое действие.

– - Кому, кому… кто бишь у нас из молодых-то людей по соседству? Да вот хоть бы Глеб Сидорыч Бралов; хороший, очень хороший человек: голос у него такой басистый, вид мужественный, руки длинные.

– - Что вы, какой он Ромео! Отставной стряпчий, закоренелый подьячий; не спорю, что у него руки длинны, по этого еще недостаточно, чтоб играть шекспировского героя… Притом же он горбат.

– - Ну так Ардальон Петрович Горлатин, наш заседатель; человек прямой: словно аршин проглотил… Или вот Петр Иваныч Хламиденко, наш ближайший сосед; он, правда, немножко стар, зато уж большой мастер играть.

– - По годится. Он вечно в каком-то веселом расположении духа, как будто немножко хмелен от природы, а тут нужен характер мрачный, глубокий. Мы ему найдем другую роль. Без него также нельзя. Хламиденко человек удивительный, -- прибавил Черницкий, обращаясь к Зеницыну, -- я тебя с ним познакомлю. Несмотря на то что я беспрестанно смеюсь над ним, мы живем дружно, душа в душу. Я на него много надеюсь в отношении нашего спектакля. Но кому же дать роль Ромео? Разве Пырзикову, нашему исправнику?.. Он человек довольно неглупый, хоть и простой. Пишите же: действующие лица; Ромео -- господин Пырзиков.

– - Позвольте,-- перебил Андрей Матвеевич,-- я вспомнил одно не совсем приятное обстоятельство. Не спорю, Роман Макарович человек хороший, дай бог побольше таких людей нашей губернии. Но… мы все существа слабые: у Пырзикова есть привычка выпивать по рюмке ерофеичу через каждые полчаса. Что, если ему придется дольше получаса быть на сцене: ведь не стерпит, сердечный…

Зеницын не мог воздержаться от невольной улыбки; Черницкий, напротив, сделал очень серьезную гримасу, какая появляется у людей при нечаянно встретившемся затруднении, и сказал с важностию:

– - Вы правы; Пырзиков не может играть. Есть места, в которых Ромео по целому часу не сходит со сцены.

Андрей Матвеевич насчитал еще несколько кандидатов в Ромео; все они, по различным причинам, весьма уважительным, были отвергнуты Черницким.

– - Ну так играйте вы сами…

– - Не могу, любезный Андрей Матвеевич, -- я решительно неспособен к такой роли… Ну вот, вы видите, нет никакой возможности сыграть драму; по необходимости должно ограничиться водевилем…

– - Что вы, как можно! -- воскликнул Стригунов почти со слезами. -- Некому играть… полноте; как вам не найти человека! Вот хоть бы ваш приятель; если б они сделали такое одолжение.

– - Я еще не уверен, долго ли здесь пробуду, -- прервал Зеницын. -- Мне скоро нужно быть в Петербурге.

Андрей Матвеевич остолбенел от ужаса. Мысль задать великолепный спектакль так срослась с его мозгом, что без осуществления ее ему казалось невозможным праздновать день рождения дочери.

– - Постойте! -- быстро воскликнул он, как бы озаренный светлою мыслию свыше. -- Вы говорите, что кроме Пырзикова никто не может сыграть Ромео?

– - Ну да.

– - Так у нас сыграет его Пырзиков. Только нельзя ли прибавить, что Ромео болен и пьет лекарство или что ему слишком жарко, так он прохлаждает себя водой. Ну, разумеется, мы вместо воды-то водки нальем; гости не догадаются.

– - Славная мысль! Браво, Андрей Матвеевич! -- вскричал Черницкий с простодушным восторгом, так что Зеницын не знал чему больше удивляться -- простоте Стригунова или искусству, с каким Черницкий умел подделаться под его натуру.

– - Теперь я всё вспомнил; в пятом действии есть сцена, где Ромео выходит с пузырьком, в котором яд…

– - Ну вот и налить туда ерофеичу! -- радостно перебил Андрей Матвеевич.-- Пусть пьет да пьет себе; и ему хорошо, и нам любо, да и ничего нет предосудительного.

– - А предыдущие сцены я сокращу, так, чтоб каждая шла не более получаса…

– - А за кулисами поставим графинчик: как он выйдет, так мы и поднесем ему, голубчику… Слава богу, от сердца отлегло! -- воскликнул Стригунов, записывая Пырзикова действующим лицом.

– - Теперь далее. Пишите: граф Парис -- господин Хламиденко; Бенволио -- я, ваш покорнейший слуга, Черницкий; Юлия… кому играть Юлию?.. Я думаю, вашей дочери.

– - Нет, для нее роль покороче, она слаба грудью…

– - Так кого же вы думаете?

– - Уж лучше, я думаю, некого, как Александру Александровну; оно и больше важности… Только согласится ли? недавно сняла траур…

– - Согласится, -- отвечал Черницкий, -- она уж танцует.

– - Ты думаешь? -- перебил Зеницын.

– - Я уверен. Она любит увеселения всякого рода, особенно такие, где можно блеснуть чем-нибудь новым…

Зеницын задумался. Случай покороче узнать Задумскую представлялся сам собою нечаянно; потерять его было бы жалко. Он решился.

– - Позвольте, господа, -- сказал он, -- вы должны сделать небольшое изменение в вашей афишке. Обдумав хорошенько свои дела, я нашел, что мне еще можно пробыть здесь до исхода сентября; я с удовольствием беру на себя роль Ромео и прошу записать меня.

Радости Андрея Матвеевича не было конца. Он был не чужд честолюбия; показать своим провинциальным собратиям диковинку, залетевшую из Петербурга, было для него верхом счастия.

Вскоре афишка была составлена, и Андрей Матвеевич, исполненный самодовольствия и гордости, отправился упрашивать соседей быть участниками в его спектакле.

– - Славный малой, только глуп немножко! Ну да и слава богу! -- сказал Черницкий, когда добродушный помещик раскланялся и сел в свою бричку.

День семнадцатого сентября был великим днем для села Вахрушова. Всё было в движении, волновалось, шумело, хлопотало с самого раннего утра. Об Андрее Матвеевиче и говорить нечего. Еще до света поднявшись с постели, он неутомимо бегал из одного конца своего дома в другой, из кухни в чулан, из чулана в погреб, из погреба в театр. Скоро наступила и решительная минута: начали съезжаться гости. В продолжение получаса двор Андрея Матвеевича наполнился каретами, колясками, рыдванами, тарантасами, бричками всех видов, величин и достоинств; комнаты закипели народом. И, боже мой, кого тут не было! Съехались почти все чиновники города, все помещики того уезда, живущие не далее