сопя, толкаясь плечами и мешая друг другу, водитель и сержант, ухватившись за ноги трупа, пытались помочь журналисту. Позже, когда Игорь впервые увидит фильм Квентина Тарантино «Криминальное чтиво», он сочувственно поймет, что должны были испытывать гангстеры, стараясь избавиться от убитого по неосторожности парнишки-негра.

Уфимцев, вытянув убитого на полу салона перед сиденьем, открыл противоположную дверь и выскочил наружу.

«Тьфу, блин, — подумал он, — ну и работенка…»

— Интересно, а мы куда сядем? — произнес Груздев, — Ноги на труп будем ставить? Вы как хотите, а я стоя в «обезьяннике» поеду.

— Мне пофигу, — отозвался Игорь, чувствуя внутри себя какую-то отрешенную лихость, — Сяду на спинку сиденья. Дим, ругаться не будешь, что «сидушки» ногами перепачкаю?

— Чего уж там, — отозвался тот, — Коль пошла такая пьянка, режь последний огурец.

Мрачные корпуса больницы дореволюционной постройки, возведенные из красного каленого кирпича, были погружены во тьму. Лишь несколько окон светились синим, выдавая хирургическое отделение. Игорь из своего армейского опыта знал, что такие лампы призваны поддерживать стерильность в помещениях, где пластают и перевязывают человеческую плоть. Он вспомнил этот сухой, словно мертвый, воздух, пропитанный лизолом, запах перевязочной.

На улице же темноту рассеивали лишь лампочки под козырьками приемного отделения и морга. Ко второму крыльцу, стоявшему в отдалении от основных корпусов больницы, и подъехал милицейский «УАЗ».

Груздев минут пять звонил в окованную оцинкованным железом дверь и, теряя терпение, уже начинал материться в голос, как дверь распахнулась.

На крыльцо вышел щуплый заспанный молодой человек, одетый в зеленую солдатскую рубашку и неопределенного цвета брюки. Он вопрошающе посмотрел на ранних визитеров.

— Принимай, санитар, — начал было Груздев объяснять цель милицейского появления, но молодой человек прервал его:

— Вижу. Направление на судмедэкспертизу есть? Хорошо, сейчас каталку на крыльцо выгоню.

Санитар скрылся за дверьми, а милиционеры, сопя и переругиваясь, принялись вытаскивать труп из салона автомобиля. На этот раз обошлось без участия журналиста, чему он был рад: хватило двадцати минут езды по ночному городу с окровавленным телом в ногах, елозившим по полу на поворотах.

Старую медицинскую каталку с трупом вкатили в приемную морга. Там санитар, напоминающий своей бледностью и торжественной невозмутимостью если не ангела смерти, то, во всяком случае, одного из его ближайших помощников, размотал половики, в которые был замотан убитый. Уфимцев поразился, увидев на клеенке носилок довольно упитанного, крепкого мужика лет пятидесяти. Под неровным светом редких уличных фонарей, на снегу около подожженного дома, покойник показался ему щуплым старикашкой.

Санитар втолкнул каталку в лифт.

— Подождите меня здесь, — обернулся он к приехавшим людям, — Сейчас спущу его в холодильник и оформим документы.

Груздев придержал за рукав санитара:

— Слышь, браток, покажи нам с корреспондентом морг, а? Ни разу здесь не был. Ты не против, Игорь?

Уфимцев, которому очень не нравился запах формалина, долетающий в приемную морга откуда-то снизу, от холодильных камер, сделав глотательное движение, тем не менее кивнул головой. Он подумал, что эта деталь в его репортаже станет логической точкой. Где есть труп, там должно быть и царство мертвых.

…-Вот здесь лежат невостребованные, — санитар открыл тяжелую металлическую дверь, смахивающую на вход в бомбоубежище на случай ядерной войны, и на экскурсантов пахнуло тяжким дыханием смерти: формалином и сладковато-удушливым смрадом гниющего человеческого мяса.

Мысленно поражаясь своему неестественному спокойствию, словно это происходит не с ним, Уфимцев сделал шаг за порог. На полке грудой лежали тела. Сморщенные, желтые, с грубой штопкой после вскрытия от паха до горла. Чаще всего старики. Тут же, на полу, в черных лужах были свалены несколько пронумерованных мешков. Из одного торчала обгоревшая скрюченная рука.

— Эти, — показал на мешки «помощник смерти», — неопознанные: сгоревшие, утонувшие, разложившиеся.

— И что с ними делают? — спросил чужим, отстраненным голосом Уфимцев.

Ему по-прежнему казалось, что в этой камере с останками человеческой плоти находится не он. Здесь — другая реальность, другое измерение — по другую сторону привычных понятий о жизни. И смерть здесь другая, вывернутая кишками наружу, отличная от той, какую он привык ее видеть и представлять: патетическо-возвышенной, достойной пера поэтов, кидающей своей вызов живому… Здесь была вонючая, грязная ее изнанка.

— … Накопят побольше — в братскую могилу, — равнодушно ответил санитар.

Равнодушие. И у него, Игоря, здесь появились те же интонации. Интонации, помогающие живым отгородиться от мертвых, от неизбежного, что ожидает всех их…

— Пошли в другой холодильник, — донеслось до журналиста, — Там лежат уже готовые к выдаче родственникам. Там картинка полегче…

Снова лязг двери. Снова тела. Вповалку. С той же грубой штопкой. Пожилые, средних лет, совсем молодые. Такого количества трупов за один раз Уфимцев никогда не видел. У него не укладывалось в голове, что все эти огромные восковые фигуры — уже не люди, они не относятся к человеческому миру. Это всего лишь то, от чего нужно избавиться по прошествии трех дней.

«Нет, это все-таки люди, — проговорил он себе, — Мертвые люди, а не просто куски охлажденного медленно гниющего мяса. Иначе жизнь кажется всего лишь большой подъё…кой…»

— Эта девушка погибла в автомобильной аварии позавчера, — произнес санитар. — Красивая… Практически не пострадала.

— Слышал я об этом ДТП, — добавил Груздев, — Удар виском об открытую форточку «копейки». Мгновенная смерть. Сидела рядом с водителем, молодым парнишкой. Тот был пристегнут, отделался ушибом. Посмотри, корреспондент… Такую красоту загубить…

Игорь повернулся в их сторону и увидел, что на самом верху груды трупов лежала Люба. Он физически почувствовал, как весь пропитанный формалином воздух вдруг сразу ушел из его легких и кровь начала отливать от сердца. Сержант с санитаром еще что-то обсуждали, а он стоял и смотрел. Смотрел на ее белое тело, заштопанное, как комбинезон летчика, черной ниткой от паха до горла.

«Вот оно, значит, как… Как оно… Куклы или все-таки люди? А куда делась Люба? Это же не она? Это всего лишь ее слепок. Слепок…»

— Что, Игорек, поплохело? — участливо произнес сержант, — Хватит на сегодня картинок. Пошли на воздух.

Теперь он знал, как люди немеют с горя. Они просто перестают желать разговаривать. Им кажется, что в этом мире уже нет ничего, что следовало обсуждать, превращать в словесную форму. Ведь главное уже сказано. Более того, оно, это главное, вообще не нуждается в кружеве слов, бесполезных перед вечностью, на мгновенье показавшей живым свой лик. Понятно, почему мертвые молчат…

Уфимцев не раскрывал рта два дня и заговорил лишь на третий, сделав над собой усилие, чтобы ответить маме насчет обеда.