И он наливает праздника всем, щедро, но за плату, сколько просят, но с головой, поскольку обязан точно помнить расход для последующего вододолива. Ведь в конечном пункте Б ждут полных цистерн, зачем же зря обижать получателей? Наливает день, наливает второй, а следующие по ходу станции уже обрывают телефоны: отпустите дядю Ваню, ироды! Поставьте на сцепку! Будьте людьми…

— Ты дядя Ваня? — строго спросил Вовочка.

Усач улыбнулся по-грузински — широко и сердечно.

— Конечно, дорогой. Что хочет дорогой?

— А что есть?

— Портвейн есть, дорогой, двадцать шестой. Коньяк есть, дорогой.

— Кто дорогой? Я или коньяк?

— Конечно ты дорогой, дорогой. А коньяк очень вкусный. А портвейн двадцать шестой.

— Хорошо… — Вовочка немного подумал. — А скажи-ка, дядя Ваня, нет ли сейчас проводников каких на станции? Ты ведь тут всем наливаешь, должен знать.

— Почему нету? Есть. Телок везут. Вон там, костер жгут, — дядя Ваня махнул рукой. — Приходили, просили. Только дядя Ваня не наливал.

— Отчего же так?

— Денег у них нету совсем. А без денег нельзя.

— Телки-то у них хоть ничего? Красивые?

— Не видал, дорогой, врать не стану, — дядя Ваня пожал плечами. — Тебе куда наливать?

— Я куплю в посуде, — отвечал Вовочка. — Три литра вкусного и ведро двадцать шестого.

— Вах! Посуды-то у меня нет… — начал было дядя Ваня, но поперхнулся, увидев три зеленые сотенные бумажки в протянутой к нему Вовочкиной руке. — Ну, коли так… Ведро могу дать, только без крышки. Цинковое, полы мыть. Возьми, сполосни у водокачки, а я пока коньяк в банку налью.

Вовочка отрицательно помотал головой.

— Зачем споласкивать? Наливай так, вкуснее будет…

Тащить ведро досталось Вене. Портвейн вонял подворотней и пузырился: не иначе как — мутировал в результате таинственной химической реакции с цинком. Коротышка нес банку с коньяком, а Вовочка на правах ведущего шел впереди налегке.

В просвете между вагонами метнулась тень близкого костерка. Вовочка повернул туда. Одновременно пахнуло деревней, парным молоком, выпасным лугом, и Веня решил, что у него начались галлюцинации от вдыхания ядовитых портвейно-цинковых паров.

— Вовик, погоди! — он остановился и поставил ведро.

— Ну что? Ты же сам хотел быстрее…

— Дай дух перевести…

Хрустя в темноте гравием, Вовочка подошел к Вене, приблизил бледное похудевшее лицо. Его ввалившиеся глаза горели лихорадочным блеском. «Не у одного у меня крыша едет,» — подумал Веня с некоторым облегчением.

— Слышь, Вовик, — прошептал он. — А что это за телки? Проститутки из провинции? Для московских борделей? Мы с ними что, в одном вагоне поедем?

— Ага.

— Что «ага»?

— Ага, из провинции… Ага, в одном вагоне… — Вовочка странно ухмыльнулся. — И насчет борделей, наверное, тоже «ага». В Москве теперь на все любители найдутся. Хватит отдыхать, Веник, пошли.

Веня поднял ведро. Запах деревни все усиливался, затем послышалось тоскливое мычание. Никакая это не галлюцинация, доктор. И проститутки тут тоже ни при чем. Дядя Ваня и в самом деле говорил о телках, о настоящих, всамделишных телках, с хвостом и рогами. А вот что крыша у тебя, доктор, съезжает, это точно. И у Вовочки тоже, конечно, съезжает, только под существенно бо?льшим, очень крутым уклоном и намного быстрее… даже не съезжает, а слетает. Взять хоть его реакцию на венины расспросы. В другое время Вовочка наверняка помер бы со смеху, а нынче — вон, насилу ухмылку выдавил… Чертов коротышка, все из-за него. Веня покосился на темный силуэт впереди. Как-то он, вроде бы, подрос слегка, подлец… или это только кажется? Ой, едет крыша, ой, едет…

У костра на опрокинутых дощатых яшиках сидели трое: приземистая женщина неопределенного возраста в старом лыжном костюме, мосластый, весь заросший сивым волосом мужик в ватнике и плечистый, коротко стриженный молодой парень. Вовочка подошел поближе и остановился. Трепещущий свет костерка освещал его ноги. Ноги стояли крепко, носками врозь.

— Здорово, бичи! — сказал Вовочка. — Принимаете в компанию?

Парень и мужик взглянули на женщину. Скорее всего, решала тут именно она. Женщина молчала, щурясь на огонь из-под цветастого, небрежно повязанного платка.

— А может, и принимаем, — мосластый ощерил ряд металлических зубов, что, видимо, означало улыбку. — Смотря кого.

— Кого? — переспросил Вовочка. — Важно не кого, а с чем. Вот!

Он шагнул назад к Вене, взял ведро, поставил к костру. От резкого движения портвейн колыхнулся и плеснул в огонь. Огонь попробовал вино, отдернул язык и зашипел от отвращения.

— Ох и ни хрена себе… — медленно проговорил мосластый, добавив еще длинный ряд коротких слов, выражающих крайнюю степень положительного удивления жизнью. — Ты глянь, Альбинка, какие люди нонеча в гости ходют. Сашка, тащи стаканы!

— Вот сам встань, да принеси, — нарушила молчание женщина. — Что он тебе, слуга? Сиди, Сашок. И вы тоже садитесь, коли пришли.

Где-то за вагонами свистнул маневровый тепловоз. Мужик принес два граненых стакана.

— Как банковать-то будем? — он вопросительно посмотрел на Альбину. — По-всякому пил, но так чтоб из ведра… Как кони, ядрена матрена.

Молодой прыснул и по-жеребячьи заржал, словно хотел обосновать найденный старшим товарищем образ. Альбина недовольно двинулась.

— Да хоть бы и как кони… — презрительно сказала она и, встав на четвереньки, склонилась над ведром.

Остальные смотрели, затаив дыхание, даже портвейн перестал пузыриться. Уровень жидкости в ведре немного посомневался, дрогнул и ощутимо пополз вниз. Мужик в ватнике беспокойно заерзал:

— Альбиночка… Альбиночка…

— Не мешай женщине, — величественно вступился Вовочка. — Пусть пьет, сколько хочет. Надо будет, еще принесем.

Наконец Альбина подняла голову и облизнулась. Глаза ее блестели, вокруг рта немедленно начала запекаться серебристо-малиновая корка. Мосластый тут же зачерпнул стакан и стал пить, жмурясь и часто двигая кадыком. Молодой последовал его примеру. Альбина икнула и посмотрела одним глазом на Веню, а другим на Вовочку.

— Хороша водичка, — она снова икнула. — А гости что же не пьют?

— Здоровье не позволяет, — объяснил Вовочка. В голосе его звучало искреннее сожаление. — Мы только крепкое потребляем. По причине печеней, разрушенных на стройках народного хозяйства. Владимир Ильич, передайте баночку.

Коротышка не двигался. Полураскрыв рот, он взирал на портвейнопитие.

— Владимир Ильич!

— Да-да, — спохватился коротышка, передавая банку с коньяком. — Извините, батенька, загляделся, залюбовался. Это же искусство! Какие у нас все-таки люди! Какой науд!

— При даме не материться! — предупредил мосластый, зачерпывая третий стакан. — А то сам на уд пойдешь.

— Искусство, настоящее искусство! — продолжал восхищаться коротышка. — В мое вымя, батенька, это называлось киять.

— В его время это называлось «кирять», — перевел Веня, забирая у Вовочки банку. — А винище, соответственно, «кирно». Так, дитятко?

— Так, батенька, так, — подтвердил коротышка. — Киять и кино. Из всех искусств важнейшим для нас