У входа в пещеру было достаточно светло, должно быть, на поверхности уже день. Я достал тротиловые шашки и уложил их возле самого входа в углубление. Соединил детонатор с огнепроводным шнуром, аккуратно его обжал и вставил в отверстие шашки. Затем обмотал весь тротил детонирующим шнуром и запаралелил вторым детонатором. Это конечно было уже лишним, но не тащить же мне их обратно. Закончив приготовления, я выбрался в основание провала. Небо было сероватым, но чистым.
— Скорей всего восход, чем закат, — подумал я, и это было как нельзя кстати, яркий солнечный свет сейчас не для моих глаз. Убедившись, что моя веревка, как и прежде, надежно закреплена, привязал к ней рюкзак и вернулся к заряду. Сделал косой срез на огнепроводном шнуре и достал спички. Шнур загорелся с обычным шипением и с первого раза. Его длины мне хватало с запасом. Без каких либо проблем я выбрался из провала и вытянул за собой рюкзак. До взрыва оставалось еще пару минут. Я отошел от провала и стал ждать. Рассвет только начинался, было тихо и довольно тепло. Туман заливал внизу все долины. Мох под ногами был покрыт утренней росой, предвещая хорошую погоду. Земля вдруг вздрогнула, выдохнув из провала клубы пыли. После шума падающих камней опять наступила тишина, почти как в пещере.
— Вот и все, — подумал я. — Теперь Пещера откроется только перед приходом следующего фаталиста, или какого-нибудь другого духовно повернутого. Кто знает, кого теперь Дух пришлет. Только на кой ляд Он меня к Мамонову за тротилом посылал?
Это воспоминание развеселило, и, накинув рюкзак на плечи, я энергично зашагал вниз с чувством выполненного долга. Все же, какой вкусный воздух наверху! Я жадно вдыхал, пытаясь запомнить его уютный аромат. После сырого пещерного воздуха, несмотря на утреннюю прохладу, он казался таким теплым и насыщенным. Жаль, что скоро к нему привыкну и перестану замечать.
Примерно в полдень я дошел до дороги и присел отдохнуть. В рюкзаке еще оставалось достаточно еды, так как в Пещере почти ничего не ел. Я собрал веток и разжег костер. В комплект сухпая входило сухое горючее, но я соскучился по живому огню и потому с наслаждением прилег, наблюдая за языками огня и подставив спину солнечному теплу. После горячей еды меня разморило, и я не заметил, как уснул. Помню, снилась громадная железная бочка, вращающаяся на подвешенных металлических прутах. Они скрипели, скрежетали и похрустывали, я боялся, что она вот-вот сорвется и раздавит меня. Этот скрип нарастал, а я как вкопанный продолжал стоять, заворожено глядя на раскачивающуюся бочку. И когда вдруг скрип оборвался, превратившись в звук затормозившей машины, то проснулся, увидев остановившийся рядом раздолбанный уазик. Я лишь успел сесть, когда из него выскочил растрепанный мамоновец и приставил к моему плечу ствол автомата. Открылась задняя дверь уазика, и из нее на меня нацелился еще один ствол. За автоматчиком сидел сам Мамонов, грудь его была перевязана.
Мне стало все ясно. Мамонов, как и ожидалось, потерпел поражение и теперь спасается бегством в горы. Да, не много у него осталось соратников, вместе с ним всего пять человек, и все отъявленные головорезы, наверное, сдаваться им было уже невозможно.
Мамонов посмотрел на меня пустым взглядом, — ну что, фаталист, как Пещера?
— Пещера, как пещера, как и многие другие.
Было видно, как его глаза по привычке меня изучали, а мысли были совсем о другом, и вообще он был несколько отрешенным или даже потерянным. Совсем не тот бравый генерал, любивший держать все под своим контролем.
— Ну-ну, — почти через полминуты пустого глазения на меня сказал он, — значит, не хочешь говорить.
И опять замолчал, наверное, раздумывая, что со мной делать. Я все никак не мог выйти из тревожного сна. Как не пытался взять себя в руки, на меня катилась грозная железная бочка…
— А как можно рассказать о вкусе апельсина или запахе полыни, — попытался я напустить на себя загадочность, понимая, что сейчас от них всего можно ожидать. Со сна застигнутый врасплох, мне никак не удавалось привести свое состояние к спасительной отрешенности, не раз спасавшей в сложных ситуациях, когда сам Дух вкладывает нужные слова в мои уста.
Наверное, он разгадал этот маневр и криво усмехнулся, наслаждаясь моей растерянностью.
— Ну ладно, поехали, — кивнул он стоявшему рядом со мной боевику.
— А с ним что? — Тот больно ткнул меня стволом в бок.
— С ним? — Мамонов еще раз «одарил» меня своим победоносным взглядом. Психологическая победа надо мной явно его приободрила, и он специально затягивал паузу со своим решением, как палач, который, смакуя, примеряет веревочную петлю на шее жертвы.
— Да оставь ты этого фаталиста, — наконец сказал Мамонов, — поехали.
— А может, хотя бы выколем глаза, да отрежем язык ему, чтоб не сдал нас, — не унимался боевик.
— Я сказал, оставь его, — твердо произнес Мамонов, как бы подчеркивая мою никчемность.
— Все в этом мире предрешено, — как бы в раздумье произнес он, пока его боевик нехотя возвращался в машину, — и наши победы и поражения, и то, где кого какая смерть настигнет. И если нам суждено будет сегодня погибнуть, то какая разница, с его помощью будет это сделано или с чьей-то другой.
Последними словами он меня озадачил, я, конечно, знал, что почти все воевавшие становятся хоть чуточку фаталистами, но тут чуть ли не Христова проповедь в отношении Иуды.
Уазик фыркнул, заведясь, и поскрежетал дальше, посверкивая паутинами трещин на стеклах и облуплинами вокруг пробоин. А я продолжал сидеть и смотреть им вслед, поражаясь, как в мире все переплетено и вместе с тем глубоко увязано. Вот теперь понятно, что не случайно я ходил к Мамонову за тротилом. Да и он не так прост и возможно даже не менее глубокий фаталист… Ведь не глуп же, наверняка заранее понимал авантюрность своего бунта. Так зачем же тогда эту кашу заваривал? Вряд ли ради славы и вряд ли по неудовлетворенным амбициям, узнав о предстоящей своей отставке. Не похож он на такого. Что же им руководило? Может, это тоже какая-то сторона фатализма? Ну надо же, как судьба нас свела, подкинув очередную задачку. А я уже расслабился, мол, дело сделано… Во, блин, Дух наверное угорает, хохоча над моими тщетными потугами разобрать его замыслы. А как он меня перепугал бочкой во сне, чтобы я свой гонор перед Мамоновым не выпячивал, иначе точно не выжил бы! Во Дух сюжетец замутил!
Р.S. В этот день я еще раз посмеялся над собой, поражаясь прозорливости Духа почти вложившего в мои руки СХТшки в оружейке. Буквально через пару часов после встречи с Мамоновым я ими привлек внимание вертолета, рыскавшего среди гор в поисках беглецов. В вертушке меня никто не удосужился спросить, видел ли я мамоновцев, а я и не стал навяливаться, понимая, что он уже не представляет никакой опасности. Все равно будет так, как будет. А будет так, как Дух захочет. Внутри меня сияла глубокая убежденность, что все происшедшее спланировано Духом и мне удалось ничего не испортить своей самостью. Я смотрел вниз на склоны гор, по которым только что топал и поражался, какая ничтожно малая песчинка человек среди такого горного величия, и все же, насколько он значим, раз сам Дух затевает с ним свои игры.
Диалоги с Фимкой
Фимку я купил своей любимой на день рождения. Он уже не был маленьким котенком, но и взрослым котом тоже не был. Так, подростковый период. Меня сразу удивило его невозмутимое спокойствие. Он не был ни в корзинке, ни привязан, и вообще он был в стороне от ряда, где продают домашних животных. Его хозяйка продавала импортные одеяла, и вот на этой куче красивого, теплого, дорогого имущества спокойно сидел он, невозмутимо наблюдая за снующей базарной толпой.
Поначалу я нацелен был на маленького котенка, и полюбовавшись Фимкой, пошел искать живность помоложе. Но персы были только кошечки, и я вновь вернулся к его хозяйке. На мое возвращение Фимка никак не отреагировал, мне казалось, он даже не слушал, о чем я говорю с его хозяйкой. После торгов он спокойно позволил посадить себя за пазуху, и всю дорогу вел себя достойно, не проявляя ни чувств благодарности, ни какого бы то ни было антагонизма или беспокойства.
Дома у меня еще не было ничего подготовлено для приема нового члена нашей семьи, и все что я мог ему предложить — это свежемороженая рыба. Опасаясь простудить кота, я отрезал ему лишь небольшой кусочек хвоста, а остальное положил размораживаться. Фимка пару раз ткнулся своим носом в предложенную мной ледышку, потом поднял на меня свои большие круглые глаза, как бы говоря — пойдет — и начал спокойно, не торопясь уничтожать предложенное.
Вообще надо сказать, что он всегда ел неторопливо, словно смакуя каждый кусочек, даже тогда, когда был очень голодным. И никогда не попрошайничал, хотя зачастую применял довольно хитрые маневры. Так, если все сидели за столом, а его миску не удостоили вниманием, он находил самое видимое место, чтобы все могли видеть, и садился там спиной ко всем в позу ожидания. Его обязательно начинали замечать, и, конечно же, кусок в горло не лез, пока кот сидит голодный. Вот и в этот раз, он спокойно и методично расправился с небольшим кусочком рыбьего хвоста и, облизывая мордочку, поднял на меня свои глаза. Нет, в этих глазах не было ничего просящего, но в них было что-то, что заставило меня засуетиться.
— Подожди немного, — начал оправдываться я, — вот сейчас остальное согреется… — и тут прозвучало внятное, абсолютно чистое и членораздельное: «Мал-л-ло». Я мог поклясться за каждый звук, услышанный мной. Видно было, как при этом открывался Фимкин рот. Конечно, хотя я и был ошарашен, и сразу дал ему еще кусочек, но понимал, что это скорей всего результат замороженного о рыбу языка, благодаря чему и трансформировалось его обычное «Мя-я-яу» в «Ма-л-л-ло». И я, наверное, не ошибся, так как наяву слов с его стороны, или каких либо высказываний, больше не слышал.
Но вот, через некоторое время стал понимать его, а когда в моей голове начали возникать диалоги с ним, то подумал, что это просто моя дурость. Но затем, я стал улавливать связь им «сказанного» с его внешним поведением, кошачьей жестикуляцией. И это я еще как-то мог бы оправдать, если бы… Если бы в Фимкиных речах не было столько мудрости и неожиданных поворотов, на которые я просто не способен. Об это я уже окончательно сломал свою и без того дурную голову. А потому просто вываливаю это на вас. Не одному же мне мучиться.
Вот так он всегда! Рассказывает, рассказывает, что-нибудь интересное, а затем вдруг, бац, и замолкает на несколько дней. Меня поначалу это очень злило. Я и ругать его пытался, и упрашивать, но он только взглянет на меня своими громадными глазами, мол, — 'Ты чё, хозяин, с каких пор ты стал с котами разговаривать? Не сходить ли тебе к психиатру?'. И через пару дней и впрямь начинает казаться, что все диалоги с ним лишь блажь моего рассудка. И когда я уже окончательно уверюсь, что разговоры с Фимкой — это плод моей некогда съезжавшей крыши, а теперь у меня она в полном порядке, и даже не шуршит, он вдруг опять начинает свои мудрые диалоги.
Однажды мы были с ним у друзей на даче. Как правило, в таких случаях он уходил шастать по кустам. Залезет куда-нибудь в самую чащу и сидит там, наблюдая за птичками, такая своеобразная медитация. По началу, мы не обращали внимания на лай цепного пса, не желавшего мириться с присутствием хвостатого чужака на своей территории. Но хоть и за нашим столом было не тихо, а все же пришлось выйти посмотреть, от чего так разрывается пес. А пес действительно задыхался от злобы, рыл и кусал землю, делал невероятные па, чтобы хоть как-то увеличить свою территорию, ограниченную длиной цепи. Ведь прямо за этой границей буквально в десяти сантиметрах, наглым образом сидел спиной к нему Фимка, и как ни в чем не бывало, щурясь от солнца, лениво поглядывал по сторонам. Да ещё как бы случайно, прямо перед мордой рвущегося пса, перекладывал свой пушистый хвост с места на место.
— Фимка, прекрати издеваться над собакой, — потребовал я.
Фимка неторопливо встал, лениво потянулся, выгнув спину, и нехотя поплелся в кусты, даже не удостоив пса взглядом. Правда, на полпути он остановился, чтобы якобы полизать себе бок, но я-то уже хорошо знал его повадки, и видел, что он хочет еще и визуально насладиться своей победой, посмотреть на несчастного пса.
— Иди, иди, — прикрикнул я на него, и тут меня осенило! А не так ли он поступает со мной, заинтриговав интересной темой, а затем 'поворачивается ко мне спиной' т. е. попросту начинает играть в молчанку. Я, как тот пёс, начинаю метаться, а он преспокойненько наматывает мои выплески энергии на свой пушистый хвост.
— Ну и сталкер, — подумал я. — Вот это урок!
После этого случая я стал отслеживать свое раздражение по поводу его молчания. Не могу сказать, что он вовсе перестал впадать в молчанку, но эти периоды у него явно сократились.
