Дрожит всем телом. У него все мускулы дергаются, такой уж он егоза. Это Рита так говорит. Он только сядет на стул – и уже дрожит. А когда он ходит, то не дрожит, и поэтому ему нужно всегда ходить, чтобы никто не видел, как он вздрагивает».
«В этом он похож на годовалых детей, – сказал отец. – Или на лошадей-двухлеток, которые тоже вздрагивают и дрожат всем телом, когда нервничают, впервые выходя на старт. Тогда жокеи стараются их утихомирить. Потом, конечно, все налаживается или их зашоривают. Кто из вас может мне сказать, что такое „зашорить'?»
«Чепуха! – сказала мама. – У вас в машине этот Зоммер мог дрожать сколько душе угодно. Это никому бы не помешало, подумаешь, подрожал бы немного!»
«Боюсь, – сказал отец, – что господин Зоммер потому не сел к нам в машину, что я употребил клише. Я сказал: „Вы себя погубите!' Не понимаю, как это со мной случилось. Я уверен, он сел бы в машину, употреби я не столь банальную формулировку, например…»
«Глупости, – сказала мама. – Он не сел к вам потому, что у него клаустрофобия и он не может усидеть не только в комнате, но и в закрытом автомобиле. Спроси у доктора Лухтерханда! Стоит ему оказаться в закрытом помещении – хоть в машине, хоть в комнате, – как у него случаются припадки».
«Что такое „припадки'?» – спросил я.
«Вероятно, – сказал мой брат, который был на пять лет старше меня и прочел уже все сказки братьев Гримм, – вероятно, с господином Зоммером происходит то же, что и со Скороходом из сказки „Вшестером весь свет обойдем', который за один день может обежать всю землю. Он, когда приходит домой, подвязывает одну ногу кожаным ремнем, а то бы он не смог устоять на месте».
«Такая вероятность, конечно, не исключается, – сказал отец. – Надо бы попросить господина доктора Лухтерханда подвязать ему какую-нибудь ногу».
«Глупости, – сказала мама. – У него клаустрофобия, вот и все, а против клаустрофобии средства нет».
Лежа в постели, я еще долго прокручивал в голове это странное слово «клаустрофобия», повторяя его на все лады, чтобы не забыть. «Клаустрофобия… клаустрофобия… у господина Зоммера клаустрофобия… это означает, что он не может оставаться в своей комнате… а то, что он не может оставаться в своей комнате, означает, что ему всегда хочется гулять… раз у него клаустрофобия, ему всегда хочется гулять… Но если „клаустрофобия' – это то же самое, что „неохота сидеть в комнате', а „неохота сидеть в комнате' – это „охота гулять', тогда „охота гулять' и есть клаустрофобия… и тогда, значит, вместо трудного слова „клаустрофобия' можно просто сказать „охота гулять'».
И тут у меня в голове все как-то завертелось, и я попытался побыстрей выбросить из головы это дурацкое новое слово и все, что было с ним связано. А вместо этого стал представлять себе, что у господина Зоммера ничего такого нет, а просто он гуляет и ходит по дорогам пешком, потому что ему нравится гулять точно так же, как мне нравилось залезать на деревья. Господин Зоммер гулял на свежем воздухе в свое удовольствие, вот и все, а путаные объяснения и латинские слова, которые взрослые выдумали за ужином, – такая же чепуха и глупость, как это дело с подвязанной ногой из сказки «Вшестером весь свет обойдем»!
Но через некоторое время я вспомнил лицо господина Зоммера, увиденное из окна машины, залитое дождем лицо с полуоткрытым ртом и огромными глазами, в которых застыл ужас, и я подумал, что так не смотрят в свое удовольствие, что у человека, которому хорошо и весело, не бывает такого лица. Так выглядит человек, которому страшно или так хочется пить, под проливным дождем так хочется пить, что он мог бы выпить целое озеро. И снова в голове у меня завертелось, и я изо всех сил попытался забыть лицо господина Зоммера, но чем старательнее я пытался его забыть, тем отчетливее оно вставало пред моими глазами. Я видел каждую складку, каждую морщину, каждую жемчужину пота и дождя, едва уловимое дрожание губ, которые, казалось, что-то бормотали. И бормотание становилось все громче, все разборчивее, и я расслышал умоляющий голос господина Зоммера: «Да оставьте же вы меня наконец в покое! Оставьте, оставьте меня наконец в покое!..»
И только тогда я смог оторвать от него свои мысли. Мне помог его голос. Лицо исчезло, и я тотчас заснул.
Со мной в классе училась одна девочка, ее звали Каролина Кюкельманн. У нее были темные глаза, темные брови и темно-каштановые волосы с заколкой справа надо лбом. На затылке и в маленькой впадинке между мочкой уха и шеей у нее на коже рос легкий пушок, который отсвечивал на солнце и тихонько подрагивал на ветру. Когда она смеялась своим чудесным хрипловатым голосом, ее шея выпрямлялась и голова откидывалась назад, а все лицо сияло от удовольствия и глаза почти закрывались. Я мог бы не отрываясь глядеть на это лицо, я и глядел, когда только мог, на уроках и переменах. Но я делал это украдкой, чтобы никто не заметил, даже сама Каролина, потому что я был очень застенчивым.
Я не был таким застенчивым в своих мечтах. В мечтах я брал ее за руку и уводил в лес, и мы вместе забирались на деревья. Сидя с ней рядом на какой-нибудь ветке, я глядел на ее совсем близкое лицо и рассказывал истории. И ей становилось смешно, она смеялась, откидывая назад голову и закрывая глаза, и разрешала тихонько подуть ей в затылок, где была впадинка и рос пух. Такие и им подобные мечты посещали меня по нескольку раз в неделю. Они были прекрасны – не могу пожаловаться, – но ведь это были всего лишь мечты и, как все мечты, они по-настоящему не утоляли душевного голода. Я отдал бы все на свете за то, чтобы хоть один раз, один-единственный раз по-настоящему оказаться наедине с Каролиной и подуть ей в затылок или еще куда-нибудь… К сожалению, на это не было никакой надежды, потому что Каролина, как и большинство других детей, жила в деревне Верхнее Озеро, а я один из класса жил в Нижнем Озере. Наши дороги расходились почти сразу за воротами школы и всегда бежали в разные стороны вниз со Школьной горы и через луга к лесу, но, прежде чем исчезнуть в лесу, они разбегались так далеко, что я уже не мог различить Каролину в группе других детей. Только иногда до меня доносился ее смех. Не во всякую погоду, а только при южном ветре. Тогда этот хрипловатый смех долетал до меня очень издалека, через все поля, и провожал до самого дома. Но когда еще в наших краях дождешься южного ветра!
И вот однажды – это было в субботу – подбегает ко мне Каролина, становится рядом, совсем близко, и говорит:
– Слушай! Ведь ты всегда ходишь до Нижнего Озера?
– Да, – говорю.
– Слушай! Хочешь, в понедельник я пойду с тобой?
И стала что-то еще объяснять: дескать, у ее матери есть подруга, которая живет в Нижнем Озере, и что мать зайдет за ней к этой подруге, и что потом они с матерью или с этой подругой или с матерью и с этой подругой… не помню, забыл, наверное, тогда сразу же и забыл, она еще и сказать не успела, потому что был так ошарашен, так потрясен фразой: «Хочешь, в понедельник я пойду с тобой?», что больше вообще
