со всеми (только Иконников ни разу не улыбнулся) над хохмами Артиста, а потом сказал:

— Ну все, хорош! По машинам!

Через полчаса мы уже снова резво катили (не соврал дядя Сережа, мотор у РАФа был отлажен что надо) по трассе Р-158. При такой скорости я рассчитывал добраться до Пензы где-то за час. А уж там-то, в областном центре, наверняка был круглосуточный междугородный переговорный пункт — мне не терпелось пообщаться с Голубковым: интересно, какой может быть его реакция на произошедшее с нами?

Муха, насвистывая себе под нос какой-то популярный мотивчик, весело крутил баранку микроавтобуса. Остальные расслабились. Док закрыл глаза и, кажется, спал. Артист возился со своей трофейной «береттой», Боцман вполглаза сторожил генерала.

Наш пленник бодрствовал: видно, текущие события его как следует вышибли из колеи — наверняка он за свою жизнь ни разу не оказывался в таких ситуациях. На его заплывшем жиром лице, сменяя одна другую, проявлялась целая гамма бушевавших в нем эмоций: гнев, страх, усталость, надменность, обреченность... Он заметил, что я наблюдаю за ним, и сразу как будто надел на себя маску несправедливо обиженного человека.

— Вы сильно ошибаетесь в ваших выводах, — сказал он, — как вас там, Сергей, кажется? Я так понимаю, что вы тут главный, так вот, я обращаюсь к вам как к человеку, которого эти, — он кивнул на ребят, — послушают... Я не знаю, почему ваш приятель, — генерал показал глазами на Боцмана, — так на меня взъелся, я ничего плохого ему не сделал, как, впрочем, и всем остальным. Я и видел-то вас всего несколько минут...

— А приказ? — спросил я. Мне, честно говоря, не очень-то хотелось говорить с этим человеком.

— Какой приказ?

— О нашем расстреле.

— Капитан Зайнутдинов неправильно меня понял. Я сказал ему «избавьтесь от них», но это значило только то, что вы не имеете права находиться возле секретного контейнера и что вас лучше всего вывести за территорию лагеря...

— Бросьте, генерал! Я слышал вашу интонацию, она была достаточно выразительна; подчиненный вам капитан, который, кстати говоря, самостоятельно ни за что бы не решился на такой шаг, как расстрел, а тем более без выяснения тяжести вины, — наверняка изучил ваши интонации. Вот и старался в точности выполнить указание, которое для него на тот момент было вашим приказом. Я ясно изложил свои претензии?

Генерал понял, что его доводы меня не убеждают, и сменил тактику.

— Допустим, что моя интонация была не в вашу пользу, — сказал он в страстной надежде меня уболтать. — Но я принимал вас за бандитов, которые по каким-то своим причинам устроили разборку с конкурентами. Я подозревал, что из-за этого злополучного контейнера со штаммом... Мог я подозревать такое? Мог! Ну и как я еще, по-вашему, должен был к вам относиться?

— Как? Ну, например, как к людям, которые помогли государству отвести реально нависшую беду от жителей Поволжья.

— Но это еще надо было доказать!

— Чего доказать? Что мы хорошие ребята? Что мы с оружием в руках защищали свои жизни и жизни миллионов ни в чем повинных жителей Поволжья? Бред!..

Я понял, что продолжать наш разговор бессмысленно, и только отмахнулся рукой от его тупой реплики.

Но генерал не унялся. Наверное, ему очень не хотелось попадать в руки какого-то таинственного Голубкова...

— Я вижу, что вы такой же упертый, как ваши друзья... Что ж, обещаю, что вы еще не раз пожалеете о том, что так со мной поступили. Вы знаете, я даже рад, что мы едем в Москву. Могу вам признаться без лишней скромности, что у меня там много друзей — и многие из них очень влиятельные люди: и в ФСБ, и в Министерстве обороны, и даже в администрации президента... Объект, которым я командую, особенный, и абы кого туда бы не поставили. Так что, будьте уверены, ваш Голубков — кто бы он ни был — ничто по сравнению с теми, с кем у меня очень хорошие, дружеские отношения. Они сотрут всех вас в мелкий порошок, а за компанию и вашего Голубкова; да вас всех просто упекут за решетку — за похищение человека, за незаконное применение оружия, сопротивление властям, за то, что, возя чуть ли не через всю страну опасную бактериологическую бомбу, подвергали опасности миллионы и миллионы людей, страну, наконец! Знаете, я человек не злопамятный, поэтому советую вам по-товарищески, пока не поздно, изменить свои планы. Отпустите меня в Пензе, вернете мне контейнер, я, так и быть, постараюсь забыть весь этот инцидент с похищением...

Я заметил, что в нашем микроавтобусе как-то до странного стало тихо. Это мои ребятки напряглись от последнего генеральского монолога: похоже они уже давно слушали его и теперь, чтобы ребята сгоряча не наломали дров, надо было их успокоить. Я широко зевнул и сказал лениво-безразлично:

— Собака лает, ветер носит. Не надо, генерал, нас пугать, мы давно пуганые. Вы даже не представляете, с кем вас угораздило связался... И жалеть о нашем знакомстве не мы будем, а вы. И давайте-ка лучше помалкивайте, а то мои друзья с самого утра кулаки ни об кого не чесали. Гляньте-ка вы на нашего Димитрия...

Генерал невольно поглядел на своего конвоира, и весь его гонор как рукой сняло: Боцман сидел так, что и слепому было видно: человек готов в любую секунду сорваться и звездануть так, что мало не покажется.

И генерал закрыл свой набитый вонючими, гадкими словами рот и ехал молча почти до самой Пензы.

Впрочем, вскоре произошли события, заставившие нас забыть и об этом разговоре, и о дурацких генеральских угрозах, и о самом генерале...

Автобус как будто уперся в мягкую, упругую стену: все, кто находился в его салоне, полетели по инерции вперед. И тут же ударили выстрелы.

— Засада! — закричал Муха.

Он быстро переключился на задний ход и дал по газам, так что мы все снова полетели кубарем, теперь уже в другую сторону. Засада была организована грамотно — откуда-то спереди по автобусу били сразу с нескольких точек из автоматов. Мне в салоне пока ничего не было видно, и я никак не мог решить, что лучше: всем покинуть автобус или же постараться уйти, используя колеса. Артист, сидевший впереди рядом с Мухой, открыв настежь дверцу автобуса, уже палил из своей трофейной «беретты». Благодаря маневрам Мухи, умудряющегося выписывать на полном ходу залихватские виражи, обстрел почти не приносил нам вреда; лишь несколько пуль прошило бок салона, но, слава богу, никто не был задет. Муха, все так же задним ходом, завел РАФ в непростреливаемое пространство, в окружающий дорогу редкий лесок, и здесь заглушил мотор. Так что решение пришло само.

— Боцман, приглядывай за генералом и бочкой! — крикнул я и, вытащив автомат из-под сиденья, выпрыгнул из автобуса. Док с Артистом устремились за мной, но Артиста я решил пока оставить с Мухой оборонять автобус.

Нет ничего хуже, чем воевать в незнакомом вечернем лесу с тем, о ком ты ничего не знаешь... Мы с Доком разделились и — каждый со своей стороны — пошли в обход к тому месту, откуда по нас велся огонь.

Я осторожно ступал по прошлогодней листве, стараясь разглядеть в быстро надвигающихся сумерках хотя бы силуэты нападавших. Кто именно устроил на нас засаду, меня сейчас мало интересовало. В конце концов, какая разница, кто и за что тебя хочет убить? Главное — не дать этого сделать.

Не успели мы пройти и двухсот метров, как сзади, от автобуса, раздалась беспорядочная пальба. Заметив по вспышкам выстрелов, откуда стреляют нападающие, я, больше не особо таясь, помчался туда. Первого я увидел уже шагов через двадцать. Пристроив свой автомат в развилке молодого деревца, он стоял на одном колене и, не заботясь об особой маскировке, бил скупыми очередями в сторону РАФа. Завидев его, я даже успокоился: еще одной неизвестности пришел конец. Стрелявший был очень похож на тех чеченцев, у которых мы отбивали контейнер в лагере нефтяников. Непонятно было только, если это те же самые чеченцы, то как они на нас вышли, как определили нас на дороге, встретив засадой.