– И тебе всяческого счастья, – сказала Таня и подставила щеку для поцелуя.

Иван приложился сухими губами, тут же отвел побитую сединой голову.

– Лучше пожелай мне покоя и довольства, – еле слышно пробормотал он. – А счастье свое я упустил. Давно уже.

– Ну что ты! – поспешно возразила Таня, но при этом совсем непроизвольно кивнула головой; упустил, годы протранжирил.

Он отвернулся, сгорбился, вышел, не оглядываясь. А Таня воротилась в гостиную. Павел сидел у окна и курил. Она подошла, опустилась в соседнее кресло. Павел поднял голову.

– Ну что?

– Устала… Ты оказался прав. Ни к чему все это было затевать. Такие все чужие, и нам, и друг другу. А уж как старались, себе и другим внушали, будто по-настоящему рады встрече. Даже когда тебя увидели, живого и здорового, обалдели, конечно, но так ли уж обрадовались?.. Знаешь, такое чувство, будто захотела второй раз войти в ту же реку, а реки уже нет, одна старица застойная. Окунулась – и вся в грязи, в ряске, не отмоешься…

– Ты действительно устала. Слишком много впечатлений навалилось разом, а теперь отхлынуло. Я бы на твоем месте прилег немного.

– А ты?

– Не хочется.

– Думы одолели?

– Одолели. Не помню, рассказывал тебе или нет, только в этот самый день ровно двадцать четыре года назад мы начало новой жизни отмечали.

– Как это – новой жизни?

– Окончание школы. Их класс только-только выпускные сдал.

– Их класс? – недоуменно переспросила Таня.

– Ну да. Они ведь все в одном классе учились – и Ванька, и Леня, и Ник… и Елка тоже… Таким составом на озера и рванули, на велосипедах. Молодые были, у каждого все впереди. А теперь вот встретились… те же, но без Елки…

– Прости, я не знала…

– Не извиняйся. Ты правильно поступила. Нужно было взглянуть в глаза друг другу еще раз – наверное, последний. Я за сегодня много пережил и, кажется, многое понял.

– Что ты понял?

– Пока не знаю. Точнее, знаю, только в слова не ложится. Что ничего не бывает случайно, что ли.

Павел замолчал. Таня подошла к его креслу, обняла мужа сзади, прижалась лбом к затылку.

– Люблю тебя, – прошептала она. – Так люблю тебя…

– Моя единственная… – Павел внезапно вздрогнул. От этого неожиданного движения вздрогнула и Таня.

– Что? – встревоженно спросила она. – Что это было?

– Так, ничего… Почудилось. – Он помолчал. – Ты иди. Я докурю и тоже поднимусь. Надо бы вздремнуть немного перед ночной прогулкой. Не передумала еще белыми ночами полюбоваться?

– Нет, что ты…

Она расцеловала его и отправилась в спальню. Павел потушил сигарету, встал, в окно поглядел на залив.

И вновь из пустоты отчетливо шепнул голос, который он не мог не узнать:

– А как же я?

Иван перешел широкий мостик через Смоленку и нырнул в метро. На эскалаторе ехал, прикрыв глаза – не хотелось видеть чужих лиц, чужие затылки тоже раздражали. Вот так, казалось, уже ничем не проймешь заиндевелую душу, ан нет. Сегодняшняя встреча потрясла, ошеломила – и раздавила, это он понял только сейчас, оставшись один. Ошеломил вид воскресшего Павла, метаморфозы, происшедшие с друзьями юности, которых в иных обстоятельствах и не узнал бы – а узнал, прошел бы равнодушно мимо. А раздавили счастье и любовь, вспыхивавшие в бездонных зеленых глазах бывшей жены всякий раз, когда взгляд их падал на Павла, ее нестерпимая, почти нечеловеческая красота, лишь усиленная годами. Вновь, как двадцать лет назад, он был влюблен, но на этот раз совершенно безнадежно. Какой идиот, ну какой же идиот, сам соскочил с поезда счастья, и поезд тот давно ушел без него, и теперь не догонишь…

«Приморская» – станция конечная, вагоны на посадку подают пустые, всегда можно занять свободное местечко, присесть тихонечко, снова закрыть глаза, постараться вызвать в памяти любимый образ и, притворившись спящим, всласть пострадать.

И вот в темноту сомкнутых глаз улыбкой чеширского кота вплыли алые губы, раздвинулись, открыв жемчуг мелких, острых зубов.

– Ты? – выдохнул Иван. – Откуда?

…Подвел его тогда автопилот, крепко подвел, убил второй – и последний – шанс, данный ему судьбой… Не поперло с самого начала, в обоих гастрономах было только кислое шампанское, да еще аперитив «Степной», бродяжья радость. И потащила нелегкая в подвальную разливуху, а там случился кто-то знакомый и херес молдавский. Понеслась арба по кочкам… Очнулся в кровати, а в какой – не понял сначала, втек в ситуацию только когда явилась матушка родная со скорбным фейсом, волоча на буксире кого-то в белом халате. Укол, беспамятство, потом капельница, палата с голыми стенами и замком, запертым снаружи… Ужас! Как рвался тогда обратно, к ней, к любимой, с нежными руками, смелой, доброй, несчастной, такой беззащитной и одинокой… Боже, до чего одинокой! Как ни пытался, так ведь ни разу за все эти угарно-счастливые месяцы не сумел развеселить Таню, нередко готов был сам ширануть ее, лишь бы увидеть золотое сияние глаз. Но ручки, как у всякого пьянчужки, трясло, да и жалко было иголкой колоть эту дивную прозрачную кожу. Хоть и приучился постепенно догоняться после бухалова колесами или травкой, которую, щеголяя эрудицией, называл английским словом «хэмп», да и опия, ежели дадут, не прочь был вогнать через клизму, но иглы боялся как огня. Всякий раз при виде шприца в Таниных руках душа кричала о беззащитности любимой, ее уязвимости, но как и от кого защитить эту красоту – не знал, и счастлив был оттого, что его принимают таким, какой он есть, не теребя и ничего не требуя… А потом ему сообщили, что она тоже здесь, в глубокой коме, считай, при смерти, и неизвестно, выкарабкается ли. Передозировка. А нашел ее Павел, бывший муж, бывший друг… К ней так и не пустили. Несколько дней подряд приходил неприятный следователь, все, что-то выспрашивал, выведывал, сам ничего не рассказывал. Потом следователь пропал, а через день исчезла и она. С концами, как в омут канула, оставшись лишь воспоминанием, мучительным, сладким и горьким одновременно, уходящим…

– Таня, – простонал Иван и рванулся к закрывающимся дверям вагона. Чуть свою станцию не проехал.