У нее были клеветнические морщины. А голос — вроде палочного битья.
Надо сказать, им еще повезло, что они увидели ее в окно гостиной — ее костяшки по дереву были тверды и решительны. Они означали серьезное дело.
Лизель услышала именно то, чего страшилась.
— Иди открой, — сказала Мама, и девочка, прекрасно понимая, что спорить бесполезно, сделала, как велено.
— Мать дома? — спросила фрау Хольцапфель. Она стояла на крыльце, сделанная из пятидесятипятилетней проволоки, и ежесекундно оглядывалась на улицу. — Твоя свинская мамаша дома сегодня?
Лизель обернулась и позвала.
Скоро у нее за спиной стояла Роза.
— Чего тебе тут надо? Хочешь плюнуть еще и на пол в моей кухне?
Фрау Хольцапфель это ни капли не обескуражило.
— Ты так здороваешься со
Лизель смотрела. Ей сильно не повезло оказаться зажатой меж двумя женщинами.
Роза отодвинула ее с дороги.
— Ну, скажешь, зачем пришла, или как?
Фрау Хольцапфель еще раз оглянулась на улицу.
— У меня есть предложение.
Мама переступила с ноги на ногу:
— Да ну?
— Да не к тебе. — Фрау Хольцапфель пожала голосом, отметая Розу, и уставилась на Лизель. — К тебе.
— Ну а чего меня тогда звала?
— Ну мне все же нужно твое
Ох дева Мария, подумала Лизель, только этого не хватало. Какого еще рожна понадобилось от меня этой Хольцапфель?
— Мне понравилась та книга, которую ты читала в подвале.
Ну нет. Книгу ты не получишь. Лизель не уступит.
— Да?
— Мне хотелось услышать продолжение в убежище, но, похоже, бомбить пока не будут. — Она покачала плечами и распрямила проволоку в спине. — И я хочу, чтобы ты приходила ко мне ее читать.
— Ну ты и наглая, Хольцапфель. — Роза решала, рассвирепеть или нет. — Если ты думаешь…
— Я перестану плевать на вашу дверь, — перебила ее фрау Хольцапфель. — И отдам вам свой паек кофе.
Роза решила не свирепеть.
— И добавишь муки?
— Ты что, еврейка? Кофе и все. Можешь поменяться с кем-нибудь на муку.
На том и сошлись.
Все, кроме Лизель.
— Ладно, тогда решено.
— Мама?
— Помолчи, свинюха. Иди возьми книгу. — Мама повернулась к фрау Хольцапфель. — В какие дни ты хочешь?
— Понедельник и пятница, в четыре часа. И сегодня, прямо сейчас.
Вслед фельдфебельским шагам Лизель прошла в соседний дом — жилище Хольцапфель, которое оказалось зеркальным отражением Хубермановского. Разве что было чуть просторнее.
Лизель села за кухонный стол, а Хольцапфель — прямо перед ней, но лицом к окну.
— Читай, — сказала она.
— Вторую главу?
— Нет, восьмую. Конечно вторую! Читай давай, пока я тебя не вышвырнула.
— Да, фрау Хольцапфель.
— Оставь эти «да, фрау Хольцапфель». Открывай книгу. До ночи собралась тут сидеть?
Боже милосердный, подумала Лизель. Это мне наказание за все мои кражи. Вот когда оно меня настигло.
Лизель читала сорок пять минут, и когда глава закончилась, на столе появился пакет с кофе.
— Спасибо тебе, — сказала женщина. — Интересная история. — Она повернулась к плите и занялась картошкой. Не оборачиваясь, сказала: — Ты, что ли, еще здесь?
Лизель поняла это как сигнал к бегству.
— Danke schon, фрау Хольцапфель. — У дверей, заметив на стене фотографии двух молодых мужчин в военной форме, Лизель добавила еще «Хайль Гитлер», вскинув руку посреди кухни.
— Да. — Фрау Хольцапфель гордилась и боялась. Два сына в России. — Хайль Гитлер. — Она поставила воду на огонь и даже сподобилась проводить Лизель несколько шагов до дверей. — Bis morgen?
Следующий день был пятница.
— Да, фрау Хольцапфель. До завтра.
Лизель подсчитала потом, что до того, как через Молькинг строем прогнали евреев, было еще четыре сеанса у фрау Хольцапфель.
Они шли в Дахау — концентрироваться.
Получается две недели, напишет она потом в подвале. Две недели — и мир перевернется, четырнадцать дней — и он обрушится.
ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА В ДАХАУ
Кто-то говорил, что сломался грузовик, но я могу лично засвидетельствовать, что дело не в этом. Я там был.
А случилось океанское небо с белыми гребнями облаков.
И кстати, грузовик был не один. Три грузовика не могли сломаться все разом.
Когда солдаты попрыгали на обочину, чтобы закусить и перекурить и сунуть нос в еврейскую поклажу, один узник рухнул от истощения и болезни. Понятия не имею, откуда двигался тот конвой, но все произошло километрах в пяти от Молькинга, и за много-много шагов до концентрационного лагеря Дахау.
Я забрался в грузовик через ветровое стекло, подобрал занемогшего и выпрыгнул сзади. Душа была тощая. Даже борода была ему кандалами. Ноги мои шумно ударились о гравий, хотя ни узники, ни конвоиры не услыхали ни звука. Но каждый почуял меня.
Я припоминаю, что в кузове того грузовика было много мольб. Внутренние голоса взывали ко
