которая была у Боника в детстве. Он спрятал лицо в ее каштановых волосах, чувствуя, как тонет в дурманящей сладости духов. Член, стоящий торчком, лег в ложбинку между ее ягодицами.

– Хорошо, – пробормотал Вацлав Збигневович – ох, и хорошо, – и это действительно было так. Тома его не торопила, за годы службы изучив повадки хозяина досконально. Они простояли так некоторое время, потом Боник, очнувшись, велел ей опереться локтями о лежак.

– Стань-ка, детка, вот так.

Тома выполнила и эту команду послушно, как вышколенный солдат.

«Вот за что мы ценим верных старых подруг», – думал Бонифацкий, пристраиваясь поудобнее. Широкие бедра горничной плавно перетекали в талию, линии были округлыми и ласкали взгляд. Тело – теплым и податливым. Сверху Тома немного напоминала классическую гитару, Вацлав Збигневович ухмыльнулся этому сравнению, входя в нее легко, как по маслу. Когда их тела соприкоснулись, ее ягодицы задрожали, словно студень. Тома глухо застонала, Вацлав Збигневович ответил, и неприятности, допекавшие его с утра, куда-то исчезли, испарились с этими животными звуками, которые они издали. Проблемы, донимавшие, как собаку блохи, расступились разом, будто рассеченная форштевнем вода. Боник покинул Тому и снова вошел, наслаждаясь этими восхитительными проникновениями, и думая, как это здорово – никуда не спешить. Затем он легко шлепнул Тамару по ягодице, звук получился сочным, как поцелуй.

Пока действовали препараты, на которые не поскупился Док, Бандура плавал между землей и небом, ощущая себя то ли космонавтом Леоновым[72] на орбите, то ли рыбой в толще воды. Открывая глаза, он видел слегка размытый потолок своей камеры, но мозг отказывался идентифицировать изображение. Грубая побелка над головой казалась ему то поверхностью Луны с разбросанными то тут, то там зубастыми оскалами кратеров, то бесконечным одеялом из облаков, укутавшим целый континент, то небом, как его видишь, когда смотришь через маску из-под воды.

С его рассудком творилось нечто весьма странное. Были моменты, когда он вообще ничего не понимал, и, пожалуй, не назвал бы собственного имени, если бы его у него спросили. Он осознавал себя просто как некое абстрактное «Я», плавающее в каком-то континууме. В первозданной мгле.

Затем он сумел подумать о Кристине, еще до того, как вспомнил, что его зовут Андреем. И даже попытался ее позвать, непослушными губами, потому что надеялся, будто она услышит и придет. Как уже было совсем недавно, когда она явилась ему вместе со струями весеннего дождя и казалась сама сотканной из этих струй. Ее голос, напоминающий шелест падающих капель воды, произносил какие-то стихи, кажется о том, как они все потеряли просто потому, что не додумались беречь. И он, вероятно, плакал, слушая ее, хоть глаза оставались сухими. Потом Кристина растаяла, вместе с дождем, мысли Андрея унеслись в тоннель подземки, прорытый неизвестно кем и зачем. Он снова думал о Вовчике, появившемся очень кстати, чтобы удержать его, сначала за шиворот, а потом за руку, когда он соскальзывал на перрон. Впрочем, теперь и Вовка куда-то исчез, и Андрей толком не знал, во сне или наяву они виделись. «На руке-то у меня гипс, – с ужасом думал Андрей, подозревая, что, поскольку Вовка, пускай из самых лучших побуждений, тащил его за покалеченную руку, теперь она наверняка снова сломалась, а то и вообще оторвалась. Он пробовал разглядеть, так ли это, ожидая увидеть культю или обрубок кости. К счастью, гипс был на месте, напоминая покореженный оттепелью мартовский сугроб. «Подумать только, – удивился Бандура, – что я стану радоваться гипсу…»

Правда, радоваться пришлось недолго. Гипс выглядел неважнецки. Точнее, не сам гипс, а пальцы, торчавшие из него, словно экзотическая экибана из причудливого вазона. Формой и цветом пострадавшая кисть походила на гроздь подпорченных бананов из фруктового отдела супермаркета. Тех, что после уценки стоят дешевле отечественной картошки, хоть и прибыли с противоположной части земного шара. Зловещие черные разводы на натянутой будто резина коже переводили отвратительное слово гангрена из медицинского справочника в еще более отвратительную реальность.

Боль, блуждавшая где-то рядом, как прокатывающиеся по морю волны, время от времени обрушивалась на него, будто девятый вал с одноименной картины Айвазовского. Подхватывала и несла, чтобы с размаху швырнуть на скалистый берег. А затем, злобно урча, отступала прочь, оставляя его, скорчившегося на койке, как единственного уцелевшего при кораблекрушении матроса, привязавшего себя к обломку шпангоута. Скорчившись на холодных камнях, он начинал скорбеть по друзьям, другим членам команды их корабля, который разбился о скалы. Андрею, конечно, никто не пришел рассказать, что произошло после обеда в пещерном городе Кара-Кале. Этого и не требовалось. Андрей и так откуда-то знал, что с друзьями покончено, они теперь далеко, на дне.

Их гибель означала также, что он остался один на один со своими многочисленными врагами, разными кровожадными крабами и омарами, которых на пустынном берегу было превеликое множество. «Хуже, чем сам себе наделаешь, никто тебе не наделает», – сказал как-то отец, которого он теперь почти не помнил, от лица остался один размытый силуэт, словно фотография отца долгое время мокла в воде. Теперь у Андрея появилась возможность оценить справедливость этого отцовского замечания по достоинству, но он ей не радовался.

Когда гора упала на него, он подумал, что, наверное, умрет. Как тот хомяк, что, насколько он помнил, был в детстве у Кларикова, и которого он раздавил в кулаке просто так, шутки ради. Чтобы посмотреть в выпученные, полные ужаса и муки глаза зверька. Чтобы увидеть, как они станут стеклянными бусинками с красными вкраплениями.

«Пиздец», – подумал Витряков, как только здоровяк рванул из-за пояса гранату. Так и произошло.

Вообще-то, никто не умирает в свой день рождения, так что это было даже странно. С другой стороны, если за праздничным столом подорвать связку гранат…

Потом он долго валялся в темноте, не совсем понимая, на каком оказался свете. Ему естественно, не светил Рай, ну так, он не верил в Бога, поэтому не опасался и демонов, которые прилетают за грешниками, чтобы утащить в Преисподнюю.

«На х… б-дь на х… Преисподнюю! – сказал он себе и попробовал улыбнуться губами, на которых запеклась кровь. – На х… Бога и всех его ангелов».

Богохульство вызвало прилив сил, он подумал, что остался в живых, а как только сообразил, что рано списывать со счетов Леню Огнемета, не дождетесь, падлы, то принялся копать, как крот, ломая ногти и до крови раздирая кулаки.

Его глаза так и не освоились с темнотой, он по-прежнему вообще ничего не видел, но, вскоре сообразил, что лежит под двумя плитами сланца, сложившимися в подобие гигантской палатки. Что вокруг что-то относительно мягкое, то ли трупы, то ли их фрагменты. В общем, останки тех, кому повезло гораздо меньше.

Витряков зарычал, как зверь, и, загребая руками, изо всех сил отталкиваясь ногами и извиваясь, как гигантская змея, устремился к выходу. Задохнуться он не боялся, если бы здесь не было кислорода, он бы уже давно умер, не приходя в сознание. А поскольку кислород был, то он, очевидно, откуда-то поступал.

«С поверхности, откуда еще!» — сказал себе Витряков, и утроил усилия.

Чудом выбравшись из-под камней, перепачканный с головы до ног своей и чужой кровью, Витряков разглядел над головой звезды, которым было на него чихать. Вокруг вообще не было ни души, долина у Пещерного города Кара-Кале опустела. Бонифацкий с Завиком уже распорядились свернуть спасательные работы, бандиты убрались восвояси, в Ястребиное, зализывать раны и согревать косточки в тепле и уюте после изнурительного и полного драматичных поворотов дня.

Пошатываясь, Леня с ненавистью уставился в даль. Туда, где едва брезжила узкая полоса заката и где, как ему показалось, еще перемигивались стопы укатившей на юго-запад кавалькады машин.

– Ну, суки, блядь на хуй! – страшным голосом сказал Витряков, – землю жрать заставлю!

Затем он поднес к глазам предмет, который попался ему по пути на поверхность. Он не выбросил его чисто машинально. Поднеся находку к глазам, Леня с некоторым удивлением обнаружил, что сжимает в руке здорово сплюснутую милицейскую ушанку с трезубом.

– Цыган, блядь! Пошел на хуй, пидор! – крикнул Витряков, бросая головной убор на землю и яростно пиная левой ногой, на которой каким-то чудом остался тяжелый ботинок вроде тех, что таскают альпийские