конструктора.

«Жизнь – неизлечимая болезнь с летальным исходом, – любил повторять секретарь комитета комсомола факультета, на котором учился Бонифацкий, – поэтому прожить ее надо так, чтобы не было стыдно, за бесцельно растраченные годы». Юному Бонифацкому фраза запомнилась, более того, он взял ее на вооружение. Да и пример был, что называется, на лицо. Не задержавшись на факультете дольше года, комсомольский секретарь взмыл вверх, как китайский воздушный змей, пробившись в крупные номенклатурные работники республиканского масштаба. Боник, в те времена студент второго курса, тоже задумался о карьере. Надо сказать, что она, как он это уже тогда понял, слабо сочеталась с твердокаменными гранитами точных наук, которые ему приходилось грызть денно и нощно, до кровотечения десен и выпадения зубов. Сидя на лекциях, Боник горячо проклинал те злополучные день и час, когда его угораздило записаться в технари, чтобы ломать голову гребаным матанализом, сопроматом или термодинамикой, с ее проклятым циклом Карно. Ну, и всей прочей чепухой, с трудно-выговариваемыми названиями, вроде МИОУ – моделирования интегрированных объектов управления, от которых любые нормальные мозги запросто встанут набекрень. «Ни уму, ни сердцу, – вздыхал Боник, буквально изнывая на лекциях.– Какой извращенец эту белиберду проклятую выдумал? Какого, спрашивается, лешего сюда вообще учиться идут? Ответ, впрочем, у него был: Парни, чтобы не загудеть в армию, девки, – в надежде выскочить замуж. То ли дело, юриспруденция, например, – размышлял он далее. – Ни тебе интегралов, ни тебе дифференциалов, ни прочего разного говна, обществоведение не материаловедение, как ни крути. Живи и радуйся жизни, которая по всем понятиям сплошная лафа».

Проблема состояла в том, что учиться на юрфаке, журфаке и прочих престижных факультетах он, по всем понятиям, не тянул. Не вышел харей, как тогда говорили. Боник происходил из весьма скромной, даже по советским меркам семьи, таких, как он, в гуманитарные вузы не брали даже тогда, при социализме, когда еще не настала эра всепобеждающего и всепоглощающего чистогана, но уже родился блат.

В общем, Боник чувствовал себя самым настоящим заложником положения, совсем, как батька Махно,[62] который тоже понятия не имел, против кого повернуть пулеметные тачанки. И красные, и белые, и украинские националисты пана Петлюры представлялись ему одинаково отвратительными.

Накопившаяся в ту пору лютая ненависть к точным наукам, помноженная на нежелание без толку растратить жизнь, данную каждому единожды, как экзаменационный билет у неподкупного преподавателя, и определила дальнейший путь Вацика Бонифацкого: он подался в комсомольские активисты. Это была дорога, знакомая не понаслышке большинству советских партийных функционеров, многие из которых после Перестройки с успехом перековались в так называемую национальную «элиту», и покатили дальше, пересев из черных «Волг» в опять же вороные шестисотые «Мерседесы». Если применить известную строку из песни Андрея Макаревича «ты помнишь, как все начиналось?» к жизненному пути Вацлава Бонифацкого, то его карьера стартовала именно там – в бюро ЛКСМ факультета. Это была его отправная точка. Ось вращения маятника Фуко, о котором написал целую мудреную книгу Умберто Эко.[63] Правда, в студенческой среде активистов-выскочек недолюбливали, ну так на это Бонику было наплевать:

«Неприятность эту мы переживем», – говорил он себе. И, оказался прав, пережил и поплыл красиво, как парусный корабль, подгоняемый легким ветерком.

Уже в комитете комсомола Бонифацкого подметил и мобилизовал в свои ряды КГБ, с болезненной алчностью вербовавший колонны тайных доверенных лиц в дополнение к своим и без того непомерно раздутым штатам. В общем, пошло-поехало.

Прибыв в пещерный город Кара-Кале когда дождь уже практически перестал, Боник с удивлением убедился, что уникального памятника средневековой архитектуры больше нет. По- крайней мере, той его части, что выходила в долину. Повсюду валялись гигантские валуны, над почти отвесным склоном вился легкий дымок, прибитый дождем. Бонику все стало ясно без слов. Сколько бы ни оставалось жизней в резерве у Лени Витрякова, тут они должны были выйти все, до самой последней. Огнемет остался внутри горы, толи мертвый, толи похороненный заживо, в любом случае, его замуровали обвалом надежней, чем фараона Хеопса в погребальной камере одноименной пирамиды, находящейся глубоко под землей. Потерянные головорезы, «Пока потерянные», подумал Бонифацкий, бродили между обломками как овцы, лишенные поводыря, или алкаши после сноса ганделыка, служившего своеобразным центром местной культуры, ничуть не хуже телевизора. Вацлав Збигневович опросил человек пять, все твердили одно и то же: Леонид Львович был близок к цели, киевские отморозки попались, но потом один из них, увешанный гранатами, будто собака, надрессированная, чтобы подрывать фашистские танки,[64] выдернул чеку. Никто, конечно, не видел этого лично, свидетели остались внутри пещеры, раздавленные сотнями тонн сланца, когда обвалился потолок. Все, кто оказался в эпицентре, погибли, в том числе Леня, Цыган со своими милиционерами и еще с десяток парней. Ну, и естественно, киевские.

«Тушь», – захотелось сказать Бонифацкому. Он молча выслушивал доклады, чувствуя, как предположение постепенно перерастает в уверенность. Их с Витряковым дуумвират навсегда отошел в историю, как и другие аналогичные. Например, того же Цезаря и Красса. Боник остался на Олимпе в одиночестве, освобожденный от каких бы там ни было обязательств перед партнером Леней многотонными глыбами известняка. Да что там, буквально коронованный ими.

Для очистки совести, а также, чтобы сразу не прослыть мягкотелым, Бонифацкий велел сформировать спасательную команду и разбирать завалы, невзирая на усталость и грязь.

– Живо все наверх, – распорядился Бонифацкий. – Чтобы каждый подозрительный камень обнюхали, каждый куст прочесали. – Кто знает, возможно, Леонида выбросило ударной волной, и он умирает где-то рядом на склоне.

Гангстеры безропотно подчинились, хоть и валились с ног от усталости. Вооружившись прихваченными из машин кирками и ломами, они отправились в гору. Кое-кто попытался заикнуться об экскаваторе или бульдозере, но ему быстро заткнули рот. Харизматическое имя Витрякова по-прежнему действовало на его людей магически, хоть сам Боник нисколько не сомневался: Леонид мертвее мертвого. Бонифацкий, почувствовав, что его по-прежнему слушаются, облегченно перевел дыхание, сказав себе: «Вот и хорошо. Я управлюсь с ними и без Огнемета. Маленькая, но победа».

Отдав необходимые распоряжения и для виду, поколупав киркой известняк, чтобы ни у кого потом не было никаких претензий, Вацлав Збигневович засобирался в обратный путь. Старшим вместо себя он оставил Завика. Правда, тот был законченным наркоманом, зато, хотя бы соображал, да и вообще, был вменяемым, даже под кайфом, в отличие от большинства других бойцов покойного Витрякова. Быстро темнело, но Боник все равно сказал Завику, чтобы покопали хотя бы час. Завик мрачно кивнул.

Вацлав Збигневович уже был на полпути в Ястребиное, когда Завик вышел на связь, сообщив по рации, что они взяли одного из киевлян.

– Откопали?! – не поверил Бонифацкий. – Как же он спасся?! – Ему, естественно, было глубоко плевать на выжившего бандюгу, но это был хреновый знак. Если кому-то удалось уцелеть в эпицентре взрыва, значит, и у Лени были кое-какие шансы выкрутиться.

«Вот гадство, – сказал про себя Бонифацкий. – ну, прямо стахановцы, честное слово. Так они мне, того и гляди, чего доброго, самого Витрякова с того света выкопают». Однако, поколебавшись, он все же распорядился продолжить поиски. Это распоряжение не вызвало у Завика энтузиазма, Боника такой настрой, по понятным причинам порадовал.

– Похоже, эту падлу киевскую взрывной волной из пещеры выбросило, – доложил с места событий Завик. – Он еще и Бомса успел замочить, гондон, перед тем, как мы его заломали.

– Значит, и Леонид мог выжить, – сказал Бонифацкий, не опасаясь, что радиоволны смогут передать охватившие его чувства.

– Сомневаюсь, – возразил Завик. – Если б он снаружи оказался, мы б его уже нашли. А если внутри…

Бонику показалось, Завик присвистнул.

– Пацаны с утра не пивши, не жравши, – развивал мысль Завик. – Промокли все, продрогли на х…