пророков и Апокалипсиса: в минуту возбуждения эти два чистых детских голоса произносили дивные, вдохновенные слова прощения, любви и надежды. Наконец, припадки, которым были подвержены Селеста и Габриэль, не носили в себе ничего отвратительного. Они выражались в румянце на щеках, в огненном блеске глаз и в полной неподвижности. А так как иные существа от природы одарены изяществом, которым наполнены все их движения, то положения, принимаемые этой как бы окаменелой парочкой, всегда были очаровательны. Красота, кротость и пророческое вдохновение детей внушали людям Жана благоговейное уважение: они разделяли общее суеверие по отношению к маленьким пророкам. Сам Кавалье лишь из политических видов выказывал себя таким же фанатиком, как Ефраим, но в глубине души он колебался между своим неверием и очевидностью явлений, которых не был в состоянии объяснить себе: и он относился с непонятным ему самому почтительным благоговением к своему брату и сестре. Желая спасти Туанон, Жан пошел за Селестой и Габриэлем: он знал по опыту, что глубокие и внезапные волнения часто вызывали в них пророческие припадки. А с тех пор как они были при нем, бедные дети перенесли несколько приступов болезни, при известии об аресте своего отца, о смерти матери и бабушки. Одно воспоминание об этих ужасах вызывало в них род оцепенения, которое заканчивалось приступом падучей.

– Сейчас на ваших глазах убьют женщину и мужчину и их трупы поволокут на плетень: Дух Божий устами Ишабода потребовал этой кровавой жертвы, – сказал Кавалье детям.

Селеста и Габриэль посмотрели с ужасом друг на друга и воскликнули:

– Мы не хотим присутствовать при этом убийстве!

– Тем не менее это необходимо. Бедные дети! Если вы хотите помешать этому...

– Нет, нет! – проговорила Селеста, закрыв лицо руками. – Эти тела, которые волокут... это мне напоминает... О, матушка!

– И бабушка тоже, бабушка! – подхватил Габриэль, уже совсем растерявшийся.

– Господь добр и милостив... Дух его внушает также мир и прощение, – пролепетала Селеста. – Братец, к чему это убийство? Пролилось уже слишком много крови! Дух, кроткий дух Господень сказал это! – прибавила Селеста, глядя вокруг помутившимся взором.

Кавалье проникся надеждой на то, что самый вид приготовлений к казни возбудит жалость в этих маленьких пророках. Вот чем объяснялось их присутствие на месте казни. Камизары, думая что эти дети, как и Ишабод, желают видеть казнь католиков, удвоили свои крики, требуя их смерти. Табуро, с изменившимся, мертвенно-бледным лицом, стоя на коленях и сложив руки, сделал последнюю попытку:

– Пощады, пощады! – завопил он. – Все мое богатство за спасение моей жизни!

С пренебрежительной улыбкой Ефраим сказал:

– Эспри-Сегье, вели братьям зарядить мушкеты. Эти моавитяне умрут смертью воинов.

Несколько горцев зарядили ружья.

– Прочли вы свои молитвы? – спросил лесничий у осужденных громовым голосом.

Жадно вперив взор в Селесту и Габриэля, Кавалье испытывал смертельное томление: он не смел представить себе, какое впечатление произведет эта ужасающая сцена на детей. Они держались за руки. Их светлые лица были бледны и судорожно подергивались, а большие голубые глаза широко раскрылись от страха. Дрожа всем телом, они тесно прижимались друг к дружке. Шестеро горцев приблизились с зажженными фитилями мушкетов. Мятежники раздвинулись, выстроившись в два ряда. Туанон, Табуро и Изабелла показались на самом конце этой живой изгороди.

– Братья, завяжите им глаза: они трусят! – обратился Ефраим к Эспри-Сегье, с улыбкой жестокого пренебрежения.

У Табуро не было больше сил молить о пощаде. Он подставил свой лоб под роковую повязку. Палач приблизился к Психее. Она искала Изабеллу. Но той тут больше не было: она не в силах была вынести этого ужасного зрелища. Туанон с отчаяньем произнесла:

– О, даже не передать ему последнего воспоминания о себе!..

Потом, схватив руку Клода, ока благоговейно поцеловала ее и сказала:

– Прощайте, мой друг!.. В этот последний час простите мне вашу смерть.

– Прощаю! Да сжалится Господь над моей душой! – пробормотал Клод слабым голосом.

Туанон, в свою очередь, подставила свой белоснежный лоб под повязку. Потом она приложила руки к губам и, казалось, посылала в пространство поцелуй, тихо повторяя:

– Танкред, мой Танкред! Это – ради тебя! Психея начала сосредоточенно молиться.

– Братья! – сказал Ефраим торжественным голосом. – Споемте-ка псалом о мертвых. Пусть их душа найдет в нем утешение: ведь тела их сейчас погибнут.

Все зловеще-печальными, хриплыми голосами запели похоронный псалом: «Скоро, оцепенелый, я присоединюсь к мертвым. Увы! И я покидаю жизнь, как убитый горем человек, которого Господь совершенно оставил и который, по воле Божией, лежит в могиле». Похоронный напев, медленно замирая, был повторен множество раз эхом гор Ран-Жастри. Горцы приготовили ружья. Лица Селесты и Габриэля, до сих пор бледные и оцепенелые, вдруг оживились. На щеках выступил румянец, взоры, до сих пор робкие и испуганные, засверкали вдохновением. Гордо подняв свои прелестные, белокурые головки, они, казалось, выросли в эту минуту. Жана охватила невыразимая радость при виде этих признаков возбуждения. Он обратил внимание окружавших на пророческий вид детей. Ефраим хотел уже отдать приказание приступить к казни, как вдруг услышал все усиливавшийся говор.

– Дух Господень будет еще говорить! – бормотали камизары, почтительно указывая на молодых севенцев, возбуждение которых все более и более обнаруживалось.

– Надо повременить с казнью, пока глас Божий не прозвучит и не повторит приказания – воскликнул Кавалье.

Эгоальский лесничий, не предполагая, что приговор Ишабода может быть изменен новым проявлением Божественной воли, не воспротивился отсрочке казни и сказал:

– Глас Господень нам всегда свят и дорог! Не раз труба возвещала избиение филистимлян.