руку. Иезуит уклонился от этой чести, отступив в сторону.
— В чем вы извиняетесь, милый принц? — спросил он юношу.
— Я мечтал, когда вы вошли… я не сразу вас приветствовал… еще раз простите меня, отец мой…
— Еще и еще раз извиняю вас. Нам надо побеседовать… садитесь на диван… и, если желаете, берите вашу трубку…
Но Джальма не последовал приглашению и, несмотря на настояния
— Право, меня огорчают ваши церемонии, принц, — сказал Роден. — Вы здесь у себя, в вашей Индии… т.е. мы желали бы, чтобы вы так себя чувствовали…
— Многое напоминает мне здесь о моей родине, — серьезным и нежным голосом сказал Джальма. — Ваша доброта напоминает мне моего отца… и того, кто заменил мне его потом… — прибавил индус, думая о генерале Симоне, о возвращении которого в Париж его, конечно, не уведомили.
После минутного молчания он заговорил самым задушевным голосом, протягивая Родену руку:
— Наконец вы здесь… я очень счастлив…
— Я понимаю вашу радость, милый принц: ведь я явился, чтобы открыть вашу клетку… выпустить вас из тюрьмы… Поверьте, что, подвергая вас временному заточению, я действовал в ваших интересах!
— Завтра… я могу выйти?
— Хоть сегодня, дорогой принц!
Молодой индус после нескольких минут размышления спросил:
— Несомненно, у меня есть друзья… если я живу в этом дворце, который не принадлежит мне?
— Да… у вас есть друзья… превосходные друзья.
При этих словах Родена Джальма, казалось, стал еще красивее. Самые благородные чувства выразились теперь на его подвижном, очаровательном лице, большие черные глаза подернулись слезой. Помолчав немного, он встал и растроганным голосом вымолвил:
— Пойдемте.
— Куда? — с изумлением спросил иезуит.
— Благодарить моих друзей… я ждал три дня… это долго…
— Позвольте, позвольте, дорогой принц, мне многое надо вам сообщить по этому поводу; прошу вас, сядьте…
Джальма послушно опустился в кресло.
Роден продолжал:
— Да… у вас есть друзья… или, лучше сказать, есть
— А вы?
— Правильно… Значит, у вас есть два друга, дорогой принц… Один… это я, меня вы знаете… а другой… другого вы не знаете, и он желает… остаться неизвестным…
— Почему?
— Почему? — ответил с легким замешательством Роден. — Потому что счастье доказать вам свою дружбу… он покупает ценой тайны.
— Зачем же скрываться, когда делаешь добро?
— Иногда для того, чтобы скрыть добро, которое делаешь!
— Я пользуюсь благодеяниями этой дружбы, зачем же скрываться от меня?
Эти повторяемые
— Я говорю, дорогой принц, что ваш тайный друг быть может, опасается за свое спокойствие, если будет открыт…
— То есть… если будет открыто, что он мой друг?
— Именно так, милый принц.
Лицо Джальмы изменилось: на нем появилось выражение грустного достоинства. Он гордо поднял голову и властным, серьезным голосом сказал:
— Если этот друг скрывается, то… или он меня стыдится… или я должен стыдиться его… Я не могу пользоваться гостеприимством людей, которые считают меня недостойным их или которые недостойны меня… я ухожу из этого дома…
Говоря это, Джальма так решительно встал с места, что Роден воскликнул:
— Да выслушайте же меня, милый принц… Позвольте заметить, вы слишком стремительны и слишком щепетильны… Хотя мы и старались напомнить вам вашу родину, но не забывайте, что мы все-таки в центре Европы, в центре Франции… в Париже… Это должно отчасти изменить ваши взгляды… умоляю вас… выслушайте меня.
Джальма, несмотря на полное незнание некоторых общественных условностей, был слишком умен и прямодушен, чтобы не внять разумным доводам… Когда они ему казались действительно разумными. Слова Родена его успокоили… С наивной скромностью, какою в большинстве случаев одарены сильные и великодушные натуры, он кротко заметил:
— Отец мой, вы правы… я не на родине… Здесь… обычаи иные… я подумаю…
Несмотря на лукавство и хитрость, Роден оказывался сбитым с толку дикой натурой и непредсказуемостью мыслей индуса. Так и теперь он не знал, что делать, видя глубокую задумчивость, в какую впал Джальма. Наконец, тот заговорил спокойно, но в то же время решительно:
— Я вас послушался, отец мой, и все обдумал.
— Что же вы решили, дорогой принц?
— Нигде, ни в какой части света, ни под каким предлогом честный человек, испытывающий дружеские чувства к другому человеку, не станет скрывать дружбы.
— А если опасно открыть эту дружбу? — спросил иезуит, которого начинал тревожить оборот, принимаемый разговором.
Джальма взглянул на иезуита с презрительным недоумением и ничего не ответил.
— Я понимаю ваше молчание: человек мужественный должен пренебрегать опасностью; но если эта опасность угрожает вам, а не ему, разве в этом случае с его стороны желание сохранить тайну не является не только простительным, но даже похвальным?
— Я ничего не приму от друга, который считает меня способным отказаться от него из чувства низости!
— Но выслушайте же меня…
— Прощайте, отец мой!
— Поразмыслите…
— Я все сказал… — произнес Джальма отрывисто и с царственным величием, направляясь к двери.
— Боже мой! А если речь идет о женщине? — воскликнул Роден, выведенный, наконец, из терпения и бросившийся остановить принца, уход которого разрушал все его планы.
При последних словах Родена Джальма остановился.
— О женщине? — сказал он, покраснев и вздрогнув. — Речь идет о женщине?
— Ну да! — отвечал Роден. — Можете ли вы тогда понять, что она должна была окружить тайной доказательства своей дружбы?
— Женщина? — повторял дрожащим голосом Джальма, с обожанием складывая руки; его прелестное лицо выражало неописуемо глубокое волнение. — Женщина… — повторил он еще раз. — И парижанка?
— Да… раз уж вы заставляете меня совершить нескромность, то я вам признаюсь, что речь идет о… парижанке… достойной особе… весьма добродетельной… и лета которой заслуживают полного почтения…
— Она, значит, очень стара? — воскликнул бедный Джальма, очаровательная мечта которого рассеялась как дым.
— Несколькими годами старше меня! — отвечал с ироничной улыбкой Роден, ожидая, что молодой человек выкажет сейчас комичную досаду или гневное огорчение.
Ни того, ни другого не случилось. Страстное возбуждение, оживлявшее лицо принца, уступило теперь место выражению трогательного почтения. Он взглянул на Родена и взволнованно промолвил:
