всех этих дьявольских заговорах я чувствую себя не таким сильным, как был… я становлюсь менее решительным… Меня страшит все, что происходит вокруг нас… похищение девочек является частью громадного заговора вокруг нас и грозящего со всех сторон… Мне кажется, что я… и все, кого я люблю, идем ночью… среди змей… среди врагов и засад, которых ни увидеть, ни победить нельзя… Наконец, знаешь, что я тебе скажу?.. Я не боялся смерти… я не трус… а теперь, я должен признаться… я боюсь этих черных ряс… да, боюсь…

Дагобер так искренно произнес эти слова, что Агриколь вздрогнул. Он чувствовал то же самое. И это было понятно: честные, открытые, решительные натуры не могут не бояться врага, скрывающегося во тьме; открытый бой их не страшит, но как бороться с неуловимыми врагами? Сколько раз Дагобер видел смерть лицом к лицу, а теперь он чувствовал невольный ужас при наивном рассказе жены о мрачной сети измен, обманов и лжи. Хотя его намерение идти в монастырь не изменилось, но ночная экспедиция стала казаться ему более опасной, чем раньше. Молчание было прервано возвращением Горбуньи, которая, зная, что при разговоре Дагобера с женой не должно быть посторонних, тихо постучалась в дверь, прежде чем войти в комнату вместе с папашей Лорио.

— Можно войти? — спросила она. — Папаша Лорио принес дров.

— Войдите, — сказал Агриколь, пока его отец отирал холодный пот со лба.

В комнату вошел с дровами и горящими углями достойный красильщик, окрашенный сегодня в малиново-красный цвет.

— Привет всей компании, — сказал папаша Лорио. — Спасибо, что вспомнили меня. Вы знаете, мадам Франсуаза, что моя лавка к вашим услугам… Надо друг дружке помогать по-соседски… Немало вы сделали добра моей покойной жене.

Затем, положив свою ношу, папаша Лорио заметил по озабоченным лицам всей семьи, что лучше не затягивать визита, и прибавил:

— Больше ничего не требуется?

— Спасибо, папаша Лорио, спасибо!

— Ну, так покойной ночи…

Затем, обратись к Горбунье, он заметил:

— Письмо-то передать не забудьте… я не посмел прикоснуться к нему: остались бы малиновые отпечатки на конверте. Покойной ночи, господа…

И папаша Лорио ушел.

— Вот письмо, господин Дагобер, — сказала швея.

Она принялась раздувать огонь, а Агриколь перенес поближе к печке кресло матери.

— Прочти-ка, сынок, что это такое, — сказал сыну солдат. — У меня голова так отяжелела, что я ничего уж не вижу.

Агриколь взял письмо, состоявшее всего из нескольких строк, и прочел его, прежде чем взглянуть на подпись:

«В море, 25 декабря 1831 г.

Пользуюсь случаем, что нас обгоняет корабль, идущий прямо в Европу, дабы написать тебе, старый товарищ, несколько слов. Надеюсь, ты их получишь через Гавр скорее, чем последние письма из Индии… Ты должен быть теперь уже в Париже с моей женой и ребенком… Скажи им…

Некогда: корабль уходит… Еще одно слово… Я приезжаю во Францию… Не забудь 13 февраля: от этого зависит участь моей жены и ребенка…

Прощай, друг. Вечная благодарность!

Симон».

— Агриколь… твой отец… скорее! — закричала Горбунья.

С первых слов письма, которое, учитывая обстоятельства, пришлось так жестоко кстати, Дагобер побледнел, как мертвец. Волнение, усталость, истощение, вместе с этим последним ударом, свалили его с ног. Агриколь успел подбежать и поддержать старика, но тот скоро справился с минутной слабостью. Он провел рукой по лбу, выпрямился, глаза заблестели, на лице выразилось твердое решение, и он с мрачным воодушевлением воскликнул:

— Нет, нет! Предателем я не буду, не буду трусом, не боюсь я больше черных ряс, и сегодня же ночью Роза и Бланш Симон будут освобождены!

Конечно, Дагобер только на одну минуту мог устрашиться тайных коварных интриг черных ряс, по его выражению, интриг, направленных против тех, кого он любил. Он только минуту мог колебаться в своем намерении освободить Розу и Бланш. Письмо генерала Симона разом покончило со всякими колебаниями: оно напомнило солдату его священный долг, и минутное уныние Дагобера сменилось спокойной, уверенной решимостью.

— Который час, Агриколь? — спросил он у сына.

— Только что пробило девять.

— Мне необходим крепкий железный крюк… такой, чтобы он мог выдержать тяжесть моего тела и которым можно было бы в то же время зацепиться за выступ стены. Эта печь послужит тебе наковальней, молоток, верно, где-нибудь найдется, а что касается железа… — солдат огляделся и, увидав довольно толстые железные щипцы для углей, подал их сыну, — то вот и железо… Ну, так скорее, сынок, принимайся за работу и сделай мне живо, что нужно…

При этих Словах Франсуаза и Агриколь с удивлением переглянулись. Кузнец, ничего не подозревая о решении отца и не зная о сделанных уже с помощью Горбуньи приготовлениях, ничего не понимал и молчал.

— Да ты что, не слышишь, что ли? — говорил Дагобер, все еще протягивая сыну щипцы. — Понимаешь, мне надо сейчас же сковать крюк.

— Крюк?.. Зачем, батюшка?

— Чтобы привязать его к веревке. Надо на конце его сделать ушко, чтобы продеть и хорошенько закрепить веревку.

— Но зачем эта веревка, этот крюк?

— Чтобы перелезть через монастырскую стену, если через дверь нельзя будет попасть.

— Какую монастырскую стену? — спрашивала Франсуаза у сына.

— Как, батюшка! — воскликнул Агриколь. — Вы все еще думаете… об этом?

— А то как же?

— Но ведь это невозможно… Вы не можете этого сделать… не стоит и пытаться…

— В чем дело, сын мой? — с беспокойством допрашивала Франсуаза. — Куда хочет идти твой отец?

— Он хочет сегодня ночью пробраться в монастырь, куда заперли сестер Симон, и похитить их…

— Великий Боже!.. Муж мой, да ведь это святотатство! — воскликнула Франсуаза, верная своим религиозным убеждениям. Она всплеснула руками и хотела подойти к мужу.

Дагобер, чувствуя, что его сейчас осадят мольбами и просьбами, решил не уступать и разом покончить со всем этим, чтобы не терять драгоценного времени и показать, что его решение непоколебимо. Серьезным, строгим, почти торжественным тоном он сказал, обращаясь к жене и сыну.

— Слушайте, друзья мои: когда человек моих лет решается на что-нибудь, он хорошо знает, на что идет… и тут уж ни сын, ни жена не могут повлиять на его решение… Всякий обязан делать то, что должно… и я решился исполнить свой долг… Избавьте же меня от лишних слов… Вы обязаны были употребить все старания, чтоб удержать меня… вы это сделали — и довольно: я хочу быть сегодня хозяином в своем доме…

Оробевшая Франсуаза не смела вымолвить ни слова и только умоляющим взором взглянула на сына.

— Батюшка… — сказал тот. — Позвольте мне сказать одно только слово…

— Говори… — с нетерпением сказал отец.

— Я не хочу оспаривать ваше решение… но мне кажется, вы не знаете, какой опасности подвергаете себя!

— Я все знаю, — резко возразил солдат. — Я знаю, что это очень серьезно… Но пусть никто не скажет, что я не пошел на все, чтобы исполнить свое обещание…