Подобрав подол платья, Кларисса бросилась вниз по ступенькам паперти.

На улицах и площадях Рима неистовствовала толпа. Жители забаррикадировали двери и ворота, князья, кардиналы и епископы выставляли посты у своих палаццо, покидая стены жилищ, люди вооружались чем могли. Повсюду в городе грабили дома, штурмом брали церкви, оскверняли памятники. Над полыхавшими амбарами с зерном и складами с провизией раздавались вопли: «Папа умер! Папа умер!»

Отстранившись от хаоса, Франческо Борромини прощался с Иннокентием X, отдавая почившему вечным сном понтифику дань уважения и признательности. Теперь он остался совершенно один в Риме. Сначала из его жизни исчезла та единственная, хоть что-то значившая для него, и вот теперь в возрасте пятидесяти шести лет от роду он лишился того, кого мог по праву считать своим отцом.

Но в каком же убогом и недостойном усопшего месте происходило это прощание! Останки папы покоились в сарае, где рабочие хранили инструменты, позади ризницы собора Святого Петра. При них сидел один из рабочих, в задачу которого входило отгонять лопатой полчища крыс, атаковавших тело покойного. После того как в соборе отслужили девять заупокойных месс, на десятый после кончины папы Иннокентия день его бренные останки надлежало предать земле, однако состоятельная семья Памфили наотрез отказалась оплатить простой деревянный гроб, в каких, согласно давнему обычаю, хоронили глав святой церкви, хотя испокон веку повелось, что эту статью расходов брали на себя ближайшие родственники понтифика. Ни донна Олимпия, ссылавшаяся на то, что она, дескать, «бедная вдова», ни ее сын Камильо не изъявили желания дать хотя бы грош на погребение папы. В результате так и не преданное земле тело усопшего продолжало разлагаться в сарае.

В мерцающем свете сальной свечи Франческо проговаривал слова молитв. Он сознавал, что смерть папы — не только конец целой эпохи; смерть этого истового католика и наместника Бога на земле означала коренной поворот и в его, Франческо, жизни. Всеми крупными заказами последних лет Борромини был обязан его святейшеству. И провал с возведением фонтана оставался, собственно, недоразумением, но отнюдь не катастрофой и даже не неприятностью. Папа до последнего вздоха благоволил к нему, и лучшее тому доказательство — поручение возвести Форум Памфили.

Франческо отпихнул ногой крысу. Что же теперь будет? Иннокентий был по натуре своей близок Борромини, являясь человеком не слова, а дела. Тщеславие, имевшееся в избытке и у одного, и у другого, помогало им вопреки всем трудностям доводить начатое до конца и, не останавливаясь на достигнутом, тотчас же браться за новое дело. В образе обновленной пьяцца Навона и Санта-Агнезе рождался противовес собору Святого Петра и Ватикану, превосходивший первоначальный образец: то был образ некоего идеального места — при виде этих сооружений у людей должны были разбегаться глаза. А какую превосходную идею он предложил папе! Иннокентий был поражен, он клятвенно обещал, что мир затаит дыхание, увидев такое. Франческо решил посвятить свой замысел увековечению и прославлению этого человека, и обновленная пьяцца Навона стала памятником на вечные времена — памятником папе, но не княгине.

И все же несколько минут спустя по пути домой в свое скромное жилище Франческо завернул в Санта-Мария-делла-Витториа — как всегда, если ему случалось проходить мимо этой церкви. Не зайти туда он просто не мог: будто ведомый чьим-то повелением, Борромини непременно должен был побывать там. Может, все оттого, что и великолепный замысел ансамбля площади возник в присутствии княгини? Франческо не сумел бы сказать с определенностью, так ли это, твердо зная одно — только здесь выпадала возможность вновь и вновь беседовать с ней.

Приглушаемый толстыми каменными стенами гул толпы, доносившийся снаружи, здесь, в полумраке храма, казался нереальным, почти потусторонним. Франческо зажег сорок шесть свечей — по одной за каждый месяц ее отсутствия и преклонил колено у бокового придела перед постепенно вырисовывавшимся в свете разгоравшихся свечей мраморным ликом. Значит, княгиня вернулась в Англию и там повторно вышла замуж. Так, во всяком случае, поведала Франческо донна Олимпия.

С отъезда леди Маккинни миновало почти четыре года. Уехала она внезапно, не попрощавшись с ним, и из Англии от нее не поступало никаких известий. А Франческо с тех пор с головой ушел в искусство. Не оттого ли, что не во что было больше верить? Работы над сооружением Сапьенцы да и в палаццо Памфили продвигались полным ходом, к завершению близилась и перестройка Пропаганда Фиде. Лишь без остатка отдавая себя делу, Франческо в состоянии был заполнить пустоту, вызванную отъездом княгини. И, понимая, что она своим исчезновением, по сути, предала его, бросив на произвол судьбы, Франческо ощутил одиночество, страшное, безысходное одиночество; даже июльское солнце не в силах было растопить сковавший его душу лед. Улицы были полны чужих, незнакомых лиц. Утратив всякую надежду когда-либо вновь увидеть ее, слышать ее голос, Франческо представлял свое будущее безжизненной пустыней без конца и края: он был обречен день за днем рисовать в своем воображении картины ее счастья, любви, возможно, любви взаимной.

Помимо воли губы его нашептывали слова, будто в попытке втолковать детали своих замыслов бессловесному мраморному образу. Истерзанный одиночеством, Франческо складывал из слов фразы любви, непрерывным потоком изливавшиеся из него, иногда перемежая их проклятиями в адрес своего извечного соперника, создавшего этот образ, да приступами надсадного кашля.

Едва голубь Памфили впорхнул в потусторонний мир, неизведанный и лучший, как над холмами Рима засняла новая звезда — из фамильного герба Киджи. С поразительным единодушием Священной Коллегии кардинал Фабио Киджи был избран очередным наследником святого Петра. Но 18 апреля 1655 года, вдень торжественной коронации папы, на Рим и его окрестности обрушился небывалый град, от которого сильно пострадали виноградники. Насмерть перепуганные римляне мучились вопросом, уж не дурное ли это предзнаменование. Одним словом, новый понтификат начинался не лучшим образом.

Не успели на Рим опуститься сумерки, завершавшие этот богатый событиями день, как Лоренцо Бернини в парадном облачении ордена иезуитов снова привычно вышагивал по бесконечным коридорам Ватикана в сопровождении офицера швейцарской гвардии мимо ожидавших аудиенции прелатов и иностранных посланников, направляясь в зал для аудиенций. В этом смысле Александр VII мало чем отличался от Урбана VIII — тот в свое время тоже пожелал встретиться с первым художником Рима в день своей коронации. Но чего потребует от Лоренцо новый папа?

Бернини знал Фабио Киджи довольно давно, знакомство их восходило к последним годам понтификата Иннокентия. Случайно встретившись в папском дворце, оба сразу же почувствовали взаимную симпатию. Монсеньор Киджи только что вернулся из Кёльна, куда был направлен папским нунцием, и поведал Лоренцо о славе выдающегося скульптора, коей Бернини удостоился во всех без исключения землях Германии. Новость эта пришлась Лоренцо очень по душе. С тех пор кардинал Киджи регулярно снабжал его заказами, и со временем Лоренцо убедился, что кардинал был не просто влюблен в архитектуру, но и неплохо в ней разбирался, даже весьма неплохо для дилетанта. Кроме того, у Киджи была, что называется, твердая рука — кардинал обладал способностью чуть ли не единым росчерком изобразить любую, даже сложнейшую геометрическую фигуру. И объяснить Киджи тот или иной замысел не составляло для Лоренцо труда — кардинал схватывал буквально на лету.

— Ваше святейшество!

Едва офицер папской гвардии успел распахнуть двери, как Бернини почтительно преклонил колени, готовясь припасть устами к туфле новоиспеченного понтифика, — его щедрый покровитель и заказчик отныне перешел в иной и могущественный статус наместника Божьего на земле. Уже собравшись подняться, Лоренцо невольно вздрогнул: в двух шагах от трона понтифика красовался роскошный гроб из полированного благородного дерева с откинутой крышкой, обитый изнутри белоснежным атласом.

— Вижу, тебя приводит в смущение это зрелище, кавальере? — спросил Александр, едва заметно улыбнувшись. — Тебя, кто столь остроумно лишил фигуру Смерти на надгробье Урбана ее главного козыря — ужаса?

— Должен признаться, ваше святейшество, никак не ожидал увидеть напоминание о смерти здесь, тем более в такой день.

— Именно здесь и именно в такой день оно как нельзя более уместно, — ответил Александр. — Первое, о чем я распорядился, — доставить сюда этот гроб. Пусть себе стоит как напоминание о скоротечности жизни нашей. А между тем нам столько еще предстоит сделать ради исполнения завещанного нам Господом. Поэтому, — продолжил он, тут же сменив возвышенный тон на деловой, — мы не намерены тратить драгоценное время на разные разности, а перейдем непосредственно к сути дела. В мою бытность кардиналом ты получал от меня заказы, которые затем служили во славу моей фамилии. Теперь мы намерены дать тебе поручение, которое послужит во славу всей христианской церкви, — задача, величайшая по значимости и огромной трудности, самая трудная из всех, которые знавал Рим. Полагаю, ты догадываешься, о чем идет речь.

— Вероятно, ваше святейшество имеет в виду, — осторожно высказал догадку Лоренцо, — завершение базилики Латерана? Епископальной церкви вашего святейшества?

— Мы имеем в виду перестройку площади перед собором Святого Петра, — наставительно произнес папа. — Перед собором должна раскинуться удивительная по красоте и величию площадь, невиданная в мире, которой суждено будет стать достойным преддверием величайшего христианского храма мира, монументом величия папы и главной достопримечательностью Рима.

Лоренцо чувствовал, как его охватывает радостное волнение и вместе с тем замешательство. С тех пор как были снесены колокольни, базилика уподобилась туловищу, торчавшему из груды развалин — остатков прежнего собора Святого Петра. Фасад, созданный Мадерной и рассчитанный как раз на то, что высокие башни ограничат его, ныне этих башен лишился и, судя по всему, надолго — после угрозы обрушения никто более не отваживался ни на какие надстройки из опасений перегрузить непрочный фундамент. Нынешнее поручение папы Александра открывало возможность не только, обойдясь без башен, вернуть былую степенность фасаду Мадерны, величием заглушавшему даже огромный импозантный купол, но и извлечь пользу из их отсутствия, придав площади совершенно иной вид. Насколько же дерзким был этот замысел! И какую титаническую работу предполагал!

— Я восхищен замыслом вашего святейшества, — помедлив, чтобы скрыть замешательство первых секунд, ответил Лоренцо. — Широкие улицы и просторные площади не только удобны для горожан, но и привлекают гостей из разных стран.

— Нам известно твое умение сразу же вникать в суть, кавальере.

— Для расширения площади в соответствии с замыслом вашего святейшества потребуется спрямить прилежащие улицы и снести очень много мелких, старых построек — величественным зданиям необходимо много места для обозрения…

— Совершенно верно, — во второй раз перебил его Александр, — именно поэтому тебе будет предоставлена неограниченная свобода действий. Сноси все, что сочтешь необходимым,