Борромини и принялись засыпать его вопросами. В зале поднялся дикий шум, возникла неразбериха и толчея, грозившая перерасти в хаос, если бы не властный голос папы.

— Спокойствие! — поднял руку Иннокентии.

Шум тут же стих. Головы повернулись к понтифику.

— Повелеваем на месте убедиться в верности утверждений синьора Борромини.

Распоряжение папы застало Лоренцо врасплох, и на мгновение у него закружилась голова, да так, что он вынужден был вцепиться в спинку стула, чтобы не грохнуться па пол. В полуобморочном состоянии он видел, как папа взмахом руки подзывает к себе лакеев и велит им унести себя из зала, а Спада вместе с остальными членами экспертной комиссии собираются в собор Святого Петра. Когда зал покинули и кардиналы, Лоренцо вдруг показалось, что все это — кошмарный сон: он пытается бежать, однако налившиеся свинцом ноги отказываются ему повиноваться.

Но что такое сон, пусть даже кошмарный, в сравнении с тем, что произошло наяву?

Три дня спустя Иннокентий официально объявил о своем решении, подтвердив его подписью и папской печатью. Понтифик повелел немедленно снести башню колокольни. Одновременно он обязал Лоренцо Бернини выплатить штраф размером в тридцать тысяч скудо и, кроме того, частично покрыть стоимость строительных работ. Для исполнения своего распоряжения Иннокентий наложил арест на банковский счет и собственность виновного.

— Мы приняли решение доверить тебе перестройку Сан-Джованни в Латеране.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать доверие вашего святейшества.

То была первая аудиенция у папы, на которую был допущен Франческо Борромини, и продлилась она не более пяти минут — Иннокентий наделил Борромини полномочиями, едва ли сильно отличавшимися от таковых главного архитектора. Базилика Ватикана после собора Святого Петра считалась самым значимым храмом христианского мира и, будучи резиденцией епископа Рима, превосходила по своей важности даже собор Святого Петра, в том числе и в теологическом аспекте.

— Недостатка в архитекторах, — продолжал Иннокентий, — в этом городе нет, однако, делая выбор, мы руководствовались исключительно уровнем технических знаний и умений. Поручая тебе завершить работы к Священному году, мы тем самым выражаем наше доверие.

— Но до юбилея всего неполных четыре года, ваше святейшество. Времени не так много.

— Мы сознаем это. Именно потому наш выбор пал на тебя. Высоко подняв голову, Франческо принял награду из рук папы. Сколько же он ждал этого мгновения? Наконец и он удостоился признания, на борьбу за которое истратил столько лет. Наконец он вышел из тени своего знаменитого соперника.

— При этом мы не можем умолчать, — добавил Иннокентий, — что упорство и настойчивость, с какими ты отвратил беду от собора Святого Петра, не остались незамеченными.

Франческо был у цели. Но что странно — теперь, когда желанный миг, ради которого он трудился всю свою жизнь, наступил, Борромини воспринял его так, будто речь шла о выплате предусмотренной договором суммы. Куда подевались все прекрасные, высокие чувства, которые охватывают человека в подобные минуты? Гордость, ликование, ощущение счастья — чувства, из-за которых очень многие становились объектом его зависти? Франческо чувствовал лишь удовлетворение. И еще пресную, бесцветную пустоту. Это открытие переполнило его гневом. Почему, черт возьми, ему в час триумфа не суждено испытать чистую, незамутненную радость? Хотя бы сейчас?

— Приложу все усилия для оправдания ваших ожиданий.

— Прежде всего мы ждем от тебя, чтобы ты всегда и во всем соблюдал меру.

Когда Иннокентий предостерегал его никогда не забывать о расходах на строительство, Франческо невольно приложил руку к груди, чтобы вновь убедиться в наличии под сюртуком конверта. Письмо жгло его, как соль свежую рану. Он получил еготь утром, уже переодеваясь, чтобы отправиться на аудиенцию к папе. Письмо было от княгини. В двух строках она просила его о встрече для обсуждения весьма важного вопроса прибыть в палаццо Памфили в удобное для него время.

Последовать приглашению? Франческо ломал голову над тем, для чего она пожелала видеть его. Вероятно, чтобы потребовать объяснений. Но разве его вина, что принято решение о сносе колокольни? Нет, он предпринял все, что требовалось, он исполнял свой распроклятый долг, сообразуясь лишь с интересами дела и следуя призыву совести. И никому в мире, включая княгиню, не в чем его упрекнуть. Почему она не может понять этого? Франческо почувствовал, что задыхается, и лишь с великим трудом смог подавить приступ. Не хватало только раскашляться в присутствии понтифика.

— Мы надеемся, — продолжал Иннокентий, — что ты полностью сознаешь всю важность порученного тебе. Епископальная церковь папы — мать и глава всех остальных церквей, их непререкаемый авторитет. Нет на свете места священнее Латерана, и тебе, сын мой, предстоит обновлять его.

Разумом Франческо понимал всю важность сказанного Иннокентием, но не сердцем. На мгновение он даже усомнился в том, папа ли перед ним. А может, все это снится? Могло ли быть, что он, вдруг удостоившись такой чести, не ощущал ничего, кроме проклятой, мучившей его вот уже столько лет одышки из-за забитых каменной пылью легких? И снова вспомнилось письмо. Франческо проклинал силу своего воображения, благодаря которой на протяжении десятков лет создавал в собственном сознании образ княгини. Чистое безумие — вбить себе в голову, что женщина эта уготована ему судьбой!

Упрямо поджав губы, Франческо решил навсегда стереть из памяти образ княгини. Он явился в мир сей не для счастья. Его предназначение — возводить храмы и дворцы. Именно затем Господь даровал Франческо жизнь, а Его земной посланник напомнил ему сейчас об этом.

— Чтобы ты мог спокойно работать, не был снедаем заботами и хлопотами, мы жалуем тебе доход в сумме шестисот восьмидесяти пяти скудо в год. А теперь можешь идти. — Иннокентий протянул ему руку для прощального поцелуя, и, когда Франческо припал на колено, готовясь прикоснуться устами к перстню понтифика, тот добавил: — Между прочим, донна Олимпия желает видеть тебя. Она ждет твоих идей касательно перестройки пьяцца Навона. Явись в палаццо Памфили!

Миновали дни, недели, а Борромини так и не появлялся в палаццо Памфили. Кларисса была охвачена чувством горестного разочарования. Может, вместе с именем изменилась и внутренняя суть этого человека? Франческо Кастелли на его месте никогда не поступил бы подобным образом, как Борромини в спорах вокруг колокольни собора Святого Петра. И теперь, будто не внять ее просьбе и позволить снос башен было мало, Борромини уклонялся от встречи с ней, хотя Кларисса лично в письме просила его прийти. Похоже, в этого человека вселился демон противоречия и все се попытки совладать с демоном обречены на провал.

А Бернини? Как же тот сумел пережить позор по милости своего соперника? Кавальере Бернини будто в воду канул, вот уже несколько недель никто его не видел и не слышал. Как водится, тут же поползли слухи, один другого хлеще. Мол, скандал так задел его, что кавальере повредился в уме и сейчас от злости великой у него желчь разлилась; позже толковали, что он якобы захворал и лежит при смерти в своем палаццо, что он сам и его семья лишились крова, поскольку дом свой Бернини вынужден был отдать за долги; кое-кто доказывал даже, что, не выдержав отчаяния, он наложил на себя руки.

Кларисса приходила в ужас при мысли, что с кавальере может случиться нечто подобное, и каждый раз, взывая к Создателю в часовне палаццо Памфили, поминала его в своих молитвах. Ее снедало чувство вины. Неужели он и правда что-то над собой сделал? Может, следовало отыскать его, чтобы самой во всем убедиться, а не довольствоваться сплетнями да домыслами? Княгиня медлила, не решалась. Так миновала неделя. Две. Месяц. Отчего бы ей так печься об этом человеке? Если не считать тех немногих встреч, он, по сути дела, ей никто. Верно, конечно, но не совсем. В отчаянии Кларисса думала и о весточке из Антлии. Когда же Маккинни наконец призовет ее вернуться? Вот уж скоро полгода как княгиня не получала писем из дома Если и в следующем месяце она не дождется письма, придется собираться в дорогу.

Лакей, открывший на ее стук двери дома на Виа Мерчеде, вышел с подсвечником в руке. Вестибюль, когда-то залитый ярким светом и наполненный радостными детскими криками, теперь тонул во мраке. Когда Кларисса шла за лакеем, ей казалось, что из тьмы вот-вот выскочат чудища и набросятся на нее. Откуда-то из глубины дома доносилось равномерное постукивание молотка, с каждым ее шагом приближавшееся.

У Клариссы вырвался вздох облегчения — Слава тебе, Господи, жив!

Мастерская была ярко освещена. Бернини стоял спиной к двери и работал молотком и долотом над фигурой сидящей женщины. В ответ на покашливания лакея он повернулся, и Кларисса успела разглядеть, что кавальере бледен. Вместо прежнего роскошного одеяния сейчас на нем был обычный рабочий халат, но при всем при том впечатления больного человека он не производил.

— Княгиня! — ошеломленно, почти с испугом выговорил оп.

— Вы одни в доме, кавальере? Где же ваша семья?

— Жена с детьми уехала в деревню. Мне необходимо побыть одному.

— В таком случае я совсем ненадолго. Просто хотела убедиться, что с вами все в порядке.

— Пожалуйста, останьтесь, прошу вас! — воскликнул Лоренцо. — Вы даже представить не можете, как я рад. И как тяжело, оказывается, быть одному.

Улыбнувшись и отложив молоток и долото, Бернини подошел к ней. «Как же он изменился! — мелькнуло в голове у Клариссы. — Где позерство? Где высокомерие и насмешливость?» Когда он взглянул на княгиню своими темными глазами, в них светились теплота и участие. Создавалось впечатление, что над лицом кавальере поработал художник, удаливший из него все дурное, наносное.

— Я тоже рада, что все-таки вырвалась к вам, — едва слышно произнесла Кларисса.

Внезапно ее охватили смутная тревога и желание отвести глаза, не видеть этого темного взора. Кивнув на женскую фигуру, она спросила:

— Что олицетворяет эта женщина?

— Самую прекрасную из земных добродетелей, которую, как хочется надеяться, в конце концов проясняет время.

Кларисса не сразу поняла, что он имел в виду. Какую именно добродетель? Справедливость? Бесстрашие? Или — тут она от души пожелала себе ошибиться — месть? Княгиня чувствовала, что замысел Бернини наверняка продиктован пережитым им поражением, сокрушительным ударом по его гордости. Женщина, которую отличала изысканная, полная достоинства красота, сидела на земном шаре с солнцем в руке, а над ней уносилось прочь легкое, будто призрачная пелена, покрывало. Покрывало — время, но вот — женщина?

И внезапно Кларисса поняла.

— Это ведь… Истина! Я не ошиблась? Истина, на которую должен пролиться свет?

— Вы правы, — ответил Лоренцо, и у Клариссы упал камень с души. — Время обнажает Истину. Забавная аллегория. Ради собственного утешения, — добавил он, и Клариссу поразила эта откровенность. — И вероятно, ради того, чтобы вновь обрести путеводную звезду.

— Поверьте, я очень тяжело переживаю то, что произошло.

— Может, и к лучшему, когда вдруг смолкают овации. Поневоле смотрншь на вещи иначе, задумываешься над тем, что очень многое из того, к чему стремишься, вовсе не стоит твоих усилий. В результате осознаёшь, что стремиться нужно лишь к очень немногим вещам.