Сбрасывая одежду на ходу, Генри пошёл в ванную комнату. Помедлил перед тем, как взяться за ручку, потом рассмеялся и распахнул дверь. Плиты кафеля были целехоньки. Никакой дыры, мороза или детских голосов. Он покрутил кран. Горячая вода тугой струёй ударила о дно ванны.

Генри мылся долго и с наслаждением, чувствуя, насколько тело отвыкло от этой простой радости. Закончив, порылся в шкафу и подобрал свежий комплект одежды. Не отутюжено, но выбирать не приходится…

Он поел давнюю невкусную ветчину из холодильника и посмотрел вечерние новости. Не городские, а вашингтонские, чтобы не наткнуться на репортаж о происшествиях в доме. Обострения во внешней политике, в Аризоне бастуют рабочие, требуя немедленно выдать им зарплату. Генри улыбнулся. Приятно осознавать, что за время твоего вынужденного отсутствия мир ни на йоту не поменялся.

Потом Генри отправился в спальню. Уже собираясь лечь на постель, он заметил фотографию, которая лежала на рабочем столе. Маяк, возвышающийся над туманом. Болезненное воспоминание, как лезвие молнии: девушка, говорящая сквозь прутья решетки. Так хотел Бог. Генри задержал дыхание, углы губ задёргались. Ничего не говоря, он положил фотографию на место, но лицом вниз, и забрался на кровать.

Ночью во всём доме стояла тишина, и спать было удивительно приятно.

Ему, наконец, разрешили войти. Давно пора. Генри встал, размял затекшие ноги и пошёл к палате, поднимая букет, купленный по дороге. Он испытывал странное смущение, словно женщина, которая находится сейчас в палате, вовсе не та Айлин, с которой он прошёл бок о бок все кошмары мира Уолтера Салливана. Глупо – но он ничего не мог поделать. Даже не выбрал слова, которыми начнёт разговор. Так и вошёл к ней – с часто бьющимся сердцем, держа пышный букет как щит, который его защитит.

Палата была ярко-жёлтой – жалюзи на окнах открыли, впуская обильный золотой дождь солнца. Сегодня утром ненастье наконец-то прекратилось, и, открыв глаза, Генри увидел за окном квартиры не приевшуюся свинцовую гарь, а пронзительно-синее небо. За окном палаты тоже было небо, такое же ясное и глубокое, веющее синевой. Потрясающий контраст, если вспомнить, как выглядело это место, когда он нашёл Айлин.

Она сидела на койке, прислонившись спиной к изголовью. Кожа отливала персиком в этом жёлтом сиянии. Без пластыря на глазу. Без синяков и бугрящейся под щеками алой жидкости. Она была прекрасна. Генри почувствовал, как губы расплываются в улыбке. Всё ещё не в силах подобрать нужные слова, он просто протянул цветы к ней.

– Спасибо, – и с губами тоже всё в порядке, поэтому нет той слабой шепелявости. Голос чистый и звонкий. Айлин улыбнулась, поднесла цветы к лицу и осторожно втянула носом их аромат. Она тоже не знала, как продолжать разговор.

– М-м… – начал Таунсенд.

– Это… – сказала Айлин и осеклась. Они удивлённо посмотрели друг на друга и рассмеялись. Смех, наконец-то, разрушил невидимую преграду, вставшую между ними.

– Как ты? – спросил Генри.

– Здорова, как медведица. Но придётся валяться здесь ещё пару дней. Ну а с тобой? Всё в порядке?..

– Вроде как да, – он почему-то с сомнением посмотрел на свои руки. – Ходить могу, говорить – тоже… Должно быть, всё о’кей.

– А с остальными?

Некоторое время Генри не понимал, что Айлин имеет в виду, потом сообразил и помрачнел:

– С другими дела плохи. Фрэнк убит. И ещё, кажется, пятеро полицейских, которые вели расследование в доме.

– Фрэнк? Полицейские? – она широко раскрыла глаза; в глазах мелькнул испуг.

– Нет-нет, – поспешил заверить её Генри, – должно быть, он сделал это до того, как начать свой ритуал… чтобы никто не ходил в квартиру, когда у него удастся возродить мать. Знаешь, оттуда все уезжают, – добавил он чуть погодя.

Айлин потрясённо смотрела в окно, где полыхало лазурью небо:

– Фрэнк…

Наступило молчание. Генри смотрел на цветы, лежащие на её груди, потом спросил:

– Твою палату охраняет полицейский. Он ещё не заходил к тебе?

– Как же, заходил, – Айлин теребила тюльпаны кончиком мизинца. – Задавал вопросы. Что я видела перед тем, как на меня было совершено нападение, запомнила ли лицо… – она подняла глаза. – Я сказала, что ничего не помню. Что получила удар, как только начала открывать дверь, и ничего не разглядела. Скажи, Генри… я правильно сделала? Ведь теперь они так и так не смогут его поймать…

– Да, – ответил Генри. – Всё правильно. Наверняка он меня тоже основательно помучает. Думаю, как-нибудь выживу.

Он натянуто заулыбался, но Айлин не ответила тем же.

– Генри, когда этот полицейский задавал вопросы… я видела, что он разозлён. После такого случая поимка убийцы станет для них делом мести. Им станет всё равно, кого ловить…

Генри медленно кивнул. Он задумывался над своим положением в глазах полицейских, но в вчера сумраке серых туч это казалось делом далёким и неважным. А сегодня…

– Что собираешься делать? – спросила Айлин.

– Не знаю. Пока буду жить, как прежде. Другие уезжают, но мне всё равно сейчас податься некуда. А потом…

Слова почти воплотились в звук, и он готов был признаться ей, что подумывает об отъезде. Но не сказал, а быстро закрыл рот, как человек хватается за ручку ведра, боясь расплескать содержимое. Не хотелось огорчать Айлин и добавить к её тревогам ещё одну. Не сегодня.

– … потом видно будет, – закончил он после тягостной паузы. Айлин смотрела на него. В глазах были едва заметные штришки грусти.

– Мне, похоже, тоже придётся вернуться в свой дом, – сказала она. – Чем скорее, тем лучше. Здесь просто невыносимо. Я хочу на воздух.

На мгновение Генри охватила паника – вернуться, ей? В приют этих молчащих стен и вывески, алеющей за окном?.. Почему так? Как может Айлин снова оказаться в этом месте и продолжать там свою жизнь – в месте, которое стало причиной всех их бед, которое убило десятки людей? Она должна испытывать отвращение к квартире 303. Она должна…

Но почему тогда ничего подобного не чувствуешь ТЫ? Если уж на то пошло, тебе тоже досталось. Тебя должно воротить от одной мысли о том, чтобы перешагнуть порог квартиры.

Он попытался вызвать в памяти воспоминания о заляпанных кровью стенах; о тикающем шёпоте, который наполнял гостиную и вливался в уши: ни-ког-да! Он хотел разбудить в себе злость, ярость… страх, в конце концов. Но не получалось. Единственное чувство, которое вызывал образ квартиры – спокойствие и безмятежность, властвующие в её пределах, и сумрак, не режущий глаза.

Он понял, что то же самое чувствует и Айлин. Ей неуютно здесь, в белых стенах, под синими небесами. После пережитого ужаса она хочет толики умиротворённости и