звучал сурово даже среди нагромождения эфирного шума. Генри почувствовал, как пересохло во рту. Солёный ветер со стороны Тихого океана трепал волосы.

– Папа? – осторожно позвал он, но человек на том конце провода уже дал отбой, сказав всё, что хотел. Генри недоверчиво уставился на погасший дисплей мобильника. Индикатор зарядки батарей как раз добрался до половины шкалы.

… сказали, инфаркт… приезжай скорее…

«Как же так может быть? – вяло подумал он, глядя на сияющее над ним солнце. – Я же навещал их пять месяцев назад, она была совершенно здорова… Она слишком молода, сердце отменное, и каждое утро бегает по парку… Не может у неё быть никакого инфаркта. У кого угодно, даже у папы, но не у неё».

– Плохая шутка, – сказал Генри вслух и потянулся к мобильнику, чтобы перезвонить отцу и сказать всё, что он думает о таких розыгрышах. Но два голоса заставили руку замереть на полпути: первый – его собственный, который вопрошал, с каких это пор вечно хмурый отец стал отпускать шутки, а второй – Оскар Таунсенд собственной персоной, голос которого протискивался через шипение:

… серьёзно, Генри.

– Но ведь это абсурд, – сказал Генри. – Инфаркт у мамы?

А сам в голове уже лихорадочно рассчитывал расстояние до родного городка в Айове, и как быстро он сможет туда добраться. Если выжимать все соки из «жука», то он, пожалуй, может добраться туда за полтора дня. Завтра вечером.

Он выпрямился в сиденье и повернул ключ зажигания. Всё ещё не верил в произошедшее, но рассудил, что над этим успеется подумать и по дороге. А пока… пока нужно ехать, сдирая резину с покрышек, держать курс на восток. Солнце палило как прежде, но ароматы пляжа и отдыха выветрились из воздуха; вместо них Генри чувствовал странное опустошение, заполнившее красивый пейзаж. Будто по голове попали мешком с мукой. Звуки вокруг притихли, даже рокот мотора слышался совсем иначе.

К девяти часам вечера Генри пересёк калифорнийскую границу. Закат был красным, местность переходила в пустыню. Шоссе тянулось высушенной колеей, и его автомобиль был на нём совсем один. Таунсенда это только радовало; меньше шансов, что он, задремав, врежется в другую машину. Он не собирался сомкнуть веки, прежде чем доберётся до дома.

В восемь утра затрезвонил телефон. Генри протёр потяжелевшие за ночь веки и взял мобильник. Отец спросил, где он находится, и Генри ответил, что он уже на полпути. Вечером, скорее всего, будет дома. Помолчав, он осмелился задать вопрос, как себя чувствует мама. Отец должен был ответить, что да, ей уже лучше, и скоро она совсем поправится. Но вместо этого он мрачно сказал, чтобы он поторопился – она её ждёт. На том разговор и кончился, состарив Генри разом на пару лет. Подумав, Генри отключил телефон вовсе. Он страшился, что тот зазвонит ещё раз… чтобы сообщить, что всё кончено.

В четыре пополудни он задремал у бензозаправки, где остановился, чтобы пополнить баки. Проснулся, когда сзади засигналил большой фургон, который желал занять место. Он завёл машину трясущейся рукой, и парень со шлангом посмотрел на него с упрёком:

– Мистер, вам бы не стоило сидеть за рулём в таком состоянии. Выспитесь немного.

– Ага, – ответил Генри и поехал дальше.

Осень уже нависла над этой землёй. В Калифорнии у кормы ещё стояло лето, но на пустынных континентальных землях уже ударила первая волна холода; пока щадящая, но с привкусом разгорающейся жестокости. Небо заволокло тучами, которые обещали моросящий дождь. Камни летели из-под колёс автомобиля. К восьми часам вечера, въезжая в родной штат, Генри понял, что он не успеет. Просто понял, без всякой причины. И сильнее надавил на газ, чтобы убежать от этого понимания.

Одиннадцать часов. Солнце красным пятном висит над горизонтом. Большие шоссе остались в стороне; «жук» прыгает по ухабистой грунтовой дороге. Генри проехал под вывеской Милфорда, которая медленно теряла былые краски. Родное гнёздышко встретило его ненастьем, жёлтыми листьями на сквёрах и угнетающим молчанием. Ветер… Генри на мгновение закрыл глаза, подъезжая к своей улице. Вчера было лето, где оно теперь?

Он вышел из машины – в лёгкой хлопчатобумажной рубашке и в спортивных брюках, и посмотрел на чернеющие окна своего дома. Лишь в одном окне горел жёлтый свет, и то оно было задёрнуто шторой. У входа столпились машины. Должно быть, подруги мамы…

Солнце заходило за пеленой туч, делая мир серым. Уже всё зная, Генри побежал. Тогда-то он впервые узнал, что расстояние имеет предательскую способность растягиваться – и горло горит пламенем, и лёгкие наполняются ржавыми гвоздями. Клён у входа бросил ему в лицо скупую охапку листьев. Отмахиваясь от неожиданной атаки, Генри распахнул дверь своего дома.

Отец был там. Он увидел машину и ждал его в прихожей. Его ледяной, обвиняющий взгляд сказал Генри всё.

– Где она? – спросил Генри срывающимся голосом. – Как…

– Там, – отец указал на спальню матери. – Тебе следовало немного поторопиться. Она очень хотела тебя видеть…

Нетвёрдой походкой Генри прошёл туда, куда указывал отец. Открыл фанерную дверь, которая за последние годы стала слишком низкой. Ему пришлось нагнуть голову. Внутри были какие-то люди, но они казались безликими тенями. Настоящей здесь была только одна, и она лежала на кровати, закрыв глаза, скрестив руки на опавшей груди. Седые волосы аккуратно уложены, ноги вытянуты. В одно мгновение паники Генри не узнал свою мать, как мы все не узнаем своих близких, видя на их лице отпечаток смерти. Но это была она. Так и не дождавшаяся единственного сына, который резвился на солнечном юге, пока у неё затихало сердце в этом сером окружении.

– Когда? – прошептал он, обращаясь в пустоту. Кто-то ответил…

– Час назад…

– Почему не отвезли в больницу? – спросил Генри, не оборачиваясь. Ему нужно было что-то спросить, дабы сердце не разорвалось вслед за материнским.

– Врачи сказали, что в её состоянии это… – и тихий голос за спиной превратился в неудобоваримую кашу.

«Час назад, – подумал Генри. – Ведь я мог успеть. Если бы отец позвонил мне раньше. Если бы у меня была машина быстрее. Если бы немного срезал путь. Если бы…»

Она очень хотела тебя видеть…

Он положил руку на её кисть и стоял долго, больше часа, пока люди заходили и выходили из комнаты. Отеческий взгляд прожигал спину, но он никак не отреагировал. Всем казалось, что Генри заснул стоя, в своей легкомысленной южной одежде – но он не спал, а думал. Думал не переставая, потому что это было его бичом, даром взамен отобранной способности к слёзам. Он думал. И через час, когда Генри развернулся и быстрыми шагами вышел из комнаты, он про себя уже всё решил.

Двумя этажами выше того места, где Генри открывал Айлин свою тёмную комнату, маленький мальчик неистово колотил кулачками о слепую и глухую дверь квартиры.

– Мама!.. Мама, проснись! Мама, это я, Уолли!

Он прислушался, прекратив бесполезный стук. Мама была там – мальчик это знал. Столько лет… наконец, он чувствовал за проклятой дверью не пустоту четырёх стен, а её присутствие. Даже находясь за порогом, мальчик ощущал тепло её любви, охватывающее каждую прожилку тела, наполняющее счастьем. Но ощущение было очень слабое, потому что мама не проснулась полностью.