— И потом, я ведь уже объяснил, что ты, Беркут, нужен мне в Москве, а не здесь. Чтобы в Москве знали, что это Дробар обнаружил Беркута, сообщил о нем в Центр и отправил со своего собственного аэродрома. Что я их давно взял за рога.

— Я всего лишь предложил помощь своей группы.

— У меня в отряде более трехсот бойцов, причем большинство из них — армейцы, некоторые даже из кадровых, — горделиво тряхнул окладистой, старательно ухоженной бородой Ветеринар. — На Подолии есть такие, что только называют себя командирами партизанских отрядов, хотя на самом деле под их началом всего лишь небольшие группы. У меня же полноценный отряд, к весне до полутысячи штыков доведу. Так что отдыхай, капитан, и молись ангелам — покровителям авиации.

— Ну, смотрите, если возникнут трудности, то у меня бойцы опытные.

— Знаю, наслышан, — суховато молвил Ветеринар. — У начальника аэродромной охраны Логача есть подробная карта здешних мест. Он же и возглавит засаду на Игнатовом болоте. Посмотри ее внимательно, может, подскажешь, как ему лучше эту засаду устроить. Исходи из того, что под командованием Логача будет пятьдесят бойцов.

Группе Беркута отвели землянку рядом с двумя землянками-казармами охраны аэродрома. Еще одна, совсем крохотная, землянка предназначалась для отдыха пилотов. Расположены были эти жилища в центре небольшой сосновой рощи, вокруг миниатюрного карстового озерца, берега которого казались «отлитыми» из вулканической лавы.

Такое базирование Беркут признал крайне неудачным, поскольку в случае нападения бойцы сразу же оказывались прижатыми к озеру и лишались какой бы то ни было возможности маневрировать. Зато местность! Местность была изумительной по своей красоте. Да что там, воистину божественной казалась она Беркуту. Он даже с тоской подумал, что именно здесь и хотел бы завершить «свою» войну. И здесь же готов прожить хоть всю оставшуюся жизнь, пусть даже вот так, в землянке…

— Я невольно подслушал ваш разговор с командиром отряда Дробаром, — остановился рядом с Беркутом на берегу озерца Владислав Мазовецкий.

— Особой тайны там не было. Тем более от тебя, поручик.

— Знаешь что, Беркут, не рвись ты на эту операцию. Не напрашивайся на нее. У Ветеринара действительно бойцов хватает.

— Не понял, — удивленно уставился на него капитан. — Странно слышать нечто подобное от тебя, Мазовецкий, человека, который не раз провоцировал меня на такие операции, на которые идти мне действительно не хотелось.

— Был грех, провоцировал. Сам постоянно рвался в бой и тебя в некоторые авантюры втягивал. А теперь дружески советую: не рвись в эту драчку. Судьба предоставила тебе возможность побывать на Большой земле? Так воспользуйся же ею! Не стоит лишний раз испытывать удачу — и так чуть ли не каждый день злоупотребляешь ее благосклонностью. Ты ведь знаешь, что самое страшное обычно происходит тогда, когда человек достигает излома своей судьбы. Вот она, мечта, завтра все должно совершиться, человек уже полон надежд, он уже весь в будущем, и вдруг — на тебе! Поэтому спокойно переночуй, дождись самолета и прощально помаши всем остающимся рукой.

— Скажи прямо: у тебя появилось какое-то предчувствие?

— У тебя его не появилось? Ты все еще веришь, что самолет прилетит, что его не собьют немецкие «мессеры» и что ты благополучно долетишь до Москвы?

— Волнение, конечно, есть.

— Вот и у меня оно проявляется. И касается прежде всего операции у ложного аэродрома. Может, просто сдают нервы, может, это я от усталости смертельной. Но если так упорно отговариваю тебя от участия в этой операции, значит, за этим что-то стоит. Возможно, предчувствие, а возможно, страх и безнадежность?

— Единственное, что я могу сказать в ответ, — хорошо, подумаю. Кстати, тебе тоже советую. Принимай решение, и улетай на Большую землю вместе со мной.

— Свое решение я уже принял.

— Окончательное?

— Окончательное.

— Посвяти.

— Ухожу в Польшу. Завтра же. На рассвете.

— Один?

— Анна погибла, Корбач не согласился, Смаржевский предал. Еще несколько людей, на которых я рассчитывал, присоединиться ко мне не смогут: одни погибли, другие оказались в концлагере, третьи просто сломились… И таковых немало. Стоит ли удивляться, что идти придется одному, благо партизанский опыт у меня имеется?

— Но ведь я тебя к другой мысли подвожу: зачем идти в Польшу? Оставайся здесь. Тем более что ты хотел создать отряд поляков здесь, в Украине. Вспомни, сколько раз мы обсуждали эту идею.

— Идей было много: от создания крупного польского отряда на Подолии до побега в Северную Африку, где формируются войска союзников и где я мог бы стать то ли польским легионером, то ли бойцом Иностранного легиона Франции.

— Припоминаю эти романтические фантазии.

— В каждой из которых ты со своим жестоким прагматизмом подстреливал меня на взлете.

— Извини, если что не так, — покровительственно улыбнулся Беркут.

— Однако остановился я в конце концов на самом сложном и наименее романтичном варианте: идти в сожженную, разоренную Польшу и сражаться там, пристав к любой партизанской группе. Я принял такое решение, капитан. Очень трудное, но очень важное для меня… решение.

Беркута так и подмывало вступить в спор с Владиславом, разубедить его, отговорить… Но всякий раз Беркута останавливало то, что завершил Мазовецкий свой рассказ словами: «Я принял такое решение. Очень трудное, но очень важное для меня… решение».

После двух-трех минут молчания, во время которого Мазовецкий настораживался при каждом вздохе Беркута, он вдруг положил капитану руку на плече и сказал:

— Спасибо, Беркут, что ты согласился со мной.

— Я не имею права запретить тебе любить свою родину, Польшу. Как не имею права и запретить тебе защищать её, права умереть за свою Отчизну.

— Дело не в этом. Пойми, для меня очень важно было, чтобы понял именно ты. Потому что свой «Польский рейд» из рабства к свободе ты уже совершил, а свой я буду совершать, имея перед собой твой пример, твой образ, твоё мужество.

…Уходил Владислав Мазовецкий на рассвете, скрытно, не прощаясь, стараясь никого не потревожить.

Беркут был единственным, кто заметил уход поручика, однако окликать его не стал.

Выглянув из землянки, он увидел стройную фигуру Владислава у подножия небольшой холмистой гряды. Пройдя вслед за ним по едва припорошенному снегом лиственному ковру, Беркут еще долго наблюдал, как Мазовецкий медленно и почти торжественно, стараясь не сгибаться даже на самых крутых подъёмах, восходил к осветлённой свинцовым сиянием утра вершине ближайшего холма, к вершине своего духа, к своему гордому фронтовому одиночеству.

Предчувствие Мазовецкого оказалось вещим. Отряд Логача выступил из лагеря слишком поздно и, вместо того чтобы устраивать засаду у Игнатового болота, сам сразу же нарвался на засаду.

Правда, партизанам Логача повезло в том смысле, что им удалось залечь на окраине крутого, густо поросшего терном оврага, и только поэтому бой затянулся почти на весь день. Однако вернуться на базу