До выхода радиста на связь оставалось два часа. Во время этого сеанса он должен был передать согласие Беркута следовать в район, который будет указан в радиограмме Украинского штаба партизанского движения, для отлета на Большую землю. А также согласие поручика Войска Польского Владислава Мазовецкого пересечь линию фронта и стать офицером одного из подразделений создаваемой на советской земле польской воинской части.

Вопрос следовать или не следовать в район, который будет указан, для Беркута не стоял. Андрей вообще не понимал, почему при этом спрашивают его согласия. Он офицер, и подчиняется приказам. Разве что Центр хотел выяснить оперативную обстановку в местах действия отряда, возможность пробиться к указанному району? Тогда другое дело…

А вот с Мазовецким все обстояло сложнее. Никакого энтузиазма по поводу приглашения за линию фронта он не проявил. Беркута это удивило.

Ему много раз приходилось выслушивать от поручика всевозможные планы «прорыва к своим», то есть перехода в Англию или в Африку, к союзникам, где он мог бы вступить в одну из частей Войска Польского, формирующихся за рубежами Польши.

Что и говорить, планы эти были фантастически сложными. И, очевидно, неосуществимыми. Однако, понимая это, Беркут мудро щадил мечту и самолюбие своего друга, стараясь корректно прорабатывать каждый из них, взвешивая при этом все «за» и «против». И то, что до сих пор Мазовецкий не погиб где- нибудь в горах Чехословакии, на подходе к Швейцарии, или на побережье Балтики, было прежде всего заслугой Беркута.

Единственное намерение, которое он в принципе поддержал сразу же и безоговорочно, заключалось в желании поручика вернуться в Польшу и создать там партизанский отряд. Теперь, после побега из плена, Андрей уже более отчетливо представлял себе и эту страну, и то, что там происходит, те условия, в которых Мазовецкому пришлось бы начинать свою борьбу.

Правда, с походом в Польшу он тоже не советовал торопиться. Лучше подождать до весны. Когда впереди лето, есть время позаботиться об отряде, базе, о надежных связях. Кроме того, через полгода многое изменится. Вряд ли война к тому времени закончится, но то, что вермахт ослабнет, что фронт сожрет многие немецкие части, которые пока что находятся в Польше, — это несомненно.

— Так, может, мне вообще подождать, пока туда придет Красная армия, и уже тогда начинать партизанскую борьбу? — язвительно поинтересовался Мазовецкий во время их последней беседы на эту тему.

— В принципе ты можешь уйти хоть сейчас, — сухо ответил Беркут. — Никакой партизанской присягой сдерживать тебя не стану. Но пойми: пока ты дойдешь до Польши, там уже будет поздняя осень. Бесконечные дожди, снег.

— Сейчас меня сдерживает не это. Когда ты исчез, я решил, что уйду, как только выясню твою судьбу. Я не мог уйти просто так, не повидав тебя. Надеялся, что теперь, когда группа разгромлена и мы остались вдвоем, удастся уговорить тебя пойти со мной в Польшу. Какая разница, где бить фашистов? Ведь воевали же русские и украинские добровольцы в Испании. Тем более что ты владеешь немецким и немного знаешь польский.

— Логично. Однако предпочитаю оставаться в Украине до тех пор, пока здесь остается хотя бы один немец. А что сдерживает тебя?

— Хотел бы увести с собой Корбача и Анну. Все-таки втроем. У них есть опыт рейда из Польши сюда. Прошли твою школу. Они польские граждане, и было бы вполне оправданно…

— Согласен, было бы… — перебил его Беркут. — С ними ты говорил?

— Корбач решительно отказался. Сказал, что останется воевать с Беркутом. Все мои напоминания о том, что он поляк…

— Он украинец, Владислав. Украинец, живший в Польше. Где их немало. Как, впрочем, и поляков, живущих в Украине.

— Но разве он родился не в Польше? Разве не там его Родина?

— Предоставим это решать ему самому, — примирительно остудил поручика Беркут, понимая, что продолжать спор на эту тему — значит бередить «национальную рану» Мазовецкого. — Ты согласен с таким подходом, что Корбач, как украинец, родившийся в Польше, сам имеет право решить, возвращаться ему сейчас в Польшу, или же оставаться на этнической родине?

— Согласен.

— Слава богу, что хотя бы по одному из вопросов «высокие договаривающиеся стороны» сумели кое- как договориться.

— Но дело даже не в этом.

— В чем же тогда?!

Какое-то время Мазовецкий молчал. Беседа происходила в одной из хат Горелого, куда они, вместе с тремя бойцами, зашли после очередного выхода на шоссе, устраивая «вольную охоту» на немецкие машины. Была ночь, двое бойцов спали в соседней комнате, поэтому офицеры говорили вполголоса, стараясь не нарушать их сон.

— Корбач не говорит об этом, но я уверен, что парень ждет твоего приказа. Ты его кумир. Стоит тебе приказать…

Беркут сдержанно улыбнулся. Как все просто: прикажи — и он пойдет!

Корбач тоже был с ними. Сейчас он охранял их, затаившись где-то между сараем и стожком сена.

— Так что, выйти и приказать: «Следуй за этим человеком в Польшу и поднимай там восстание»? Если ты, поручик, уверен, что поступать следует именно так, — скажи, я пойду и прикажу. Хотя я не уверен, что человека, рвавшегося в Украину, чтобы продолжить борьбу с фашистами на земле своих предков, человека, который сражался с войсками довоенного польского правительства, можно вот так, просто, взять и заставить вернуться в Польшу? А главное, что в этом есть смысл! Ведь не на прогулку же ты отправляешься. Тебе нужны надежные люди. В которых ты был бы уверен, как в самом себе. Другое дело Анна Ягодзинская, истинная полька, католичка. Ты — красивый парень…

— Много ты знаешь о ней! Если Корбач еще сомневался, говорил, что, в общем-то, конечно, можно было бы и вернуться, но ведь Беркут остается здесь… то Ягодзинская сразу ответила резким отказом.

— В таком случае, можешь не сомневаться, что уж Анне-то я смогу приказать, — иронически заметил Беркут. — Это проще простого.

— Просто ты не понимаешь, что девушка влюблена в тебя.

— Глупости, — быстро ответил Андрей. — Все говорят, что она увлечена другим офицером. Неужели не приходилось слышать?

Если бы Беркут мог видеть лицо Мазовецкого! Но в темноте он заметил только то, что Владислав вдруг запнулся и старательно, уже не заботясь о покое спящих бойцов, прокашлялся.

— Ладно, пан поручик, не будем выяснять. Конечно же, самой Анне виднее. Одно могу сказать: если тебе эта жгучая полячка нравится, то считай, что Беркут тебе не соперник. Из этого и исходи. Но решать идти или не идти в Польшу, — ей самой. Как, впрочем, и то, любить или не любить того или иного поручика Войска Польского.

— Ты и в беседах с другом ведешь себя так, словно командуешь боем, — неожиданно подытожил Мазовецкий, поднимаясь и направляясь к двери. Разговор он считал законченным. — Мне не понятна твоя жесткость, очень смахивающая на жестокость.

Разговор этот Беркуту вспомнился не случайно. Узнав о запросе Украинского штаба партизанского движения, Мазовецкий сказал, что ответит сегодня, в семнадцать ноль-ноль, за полчаса до радиосеанса. Капитана удивляло уже хотя бы то, что поляк попросил так много времени на раздумья.

— Ну что, решился наш пан поручик? — появился в штабной землянке, соединенной давним, еще «монашьим», подземным ходом с пещерой на склоне плато, младший лейтенант Колодный.

— Пока не знаю, — пожал плечами Беркут.