— Во, червь христосова, неужели действительно успел «омайориться»? — удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. — Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.

— Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! — рванул Андрей полицая за рукав шинели. — Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?

— Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же — немецкий майор. Немцы ему подчиняются.

— Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?

— Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая — красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.

Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.

— Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?

— Мертвую? Мертвую — нет, вроде бы не раздевали.

— Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?

— Получается, что так и шла.

— Значит, Рашковский ее еще в доме?…

— Прекрати! — буквально взорвался рыком Беркут. — Теперь это уже не имеет никакого значения.

— Он прав, — по-житейски спокойно подтвердил полицай. — Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.

— И что там было дальше… — спросил уже сам Беркут. — Уже после того, как?…

— Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди — прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять — не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.

— И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?

— Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.

— Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? — Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. — Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.

— Подожди, — вновь остановил Николая Беркут. — Кто там у тебя лежит? — кивнул в сторону могилы.

— Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.

— А чего сам пришел? Родня где?

— Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.

«Вот тебе еще одна судьба, — с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. — Истолковывай ее, как хочешь».

— На фронте побывал?

— Четыре дня.

— Всего четыре дня?!

— Как оказалось, целых четыре дня.

— Ну ты и вояка… хренов! — презрительно сплюнул Крамарчук.

— Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: «Куда ж вы?! Добейте сначала!» До сих пор не пойму, почему не добили.

— Лучше бы добили, — молвил Крамарчук. — Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.

— Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.

На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.

— Ну что, кажется, всё, исповедался? — нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. — Пора и свечи зажигать.

— Позволь все-таки помолиться над могилкой, — попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. — Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.

Беркут и Крамарчук переглянулись.

— Хватит жалостить меня, — зло ухмыльнулся Крамарчук. — На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.

— Может, все-таки позволим? — не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.

— Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я «жалостливый».

— Отставить! — вдруг обрел твердость голос капитана. — Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, — разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: — Неужели по-настоящему молиться умеешь?

— Умею. Верующие мы были, весь род наш. Считай, все молитвы знаю.

— Счастливый человек. А я вот — ни одной. Иногда стоило бы, так ведь? Ну, иди-иди… Не могу я тебя… у могилы матери. Даже тебя, продажного полицая… — Повернулся и пошел к могиле Марии.

Глядя ему вслед, Крамарчук недоуменно пожал плечами, разочарованно сплюнул и еще раз ткнул стволом в подбородок перепуганного полицая.

— Хрен с тобой, живи, коль уж сам Беркут тебя помиловал. Но о моей душе тоже замолви, понял? Только не забудь, — разрядил винтовку, патроны положил в карман, а оружие забросил на опушку леса. — И еще за тех, кто в братской могиле, помолись.

— Помолюсь, обязательно помолюсь.

— Однако ветка, вон та, видишь — все еще твоя. Запомни ее, потому что она тебя все равно не минует.

— Спасибо вам, служивые. Тоже кому-нибудь жизнь спасу, если случай представится.

— Не представится. Такому, как ты, полицаюге, не до жалости людской.

— Теперь все будет по-иному, — словно заклинание проговорил полицай.

— Только не для тебя. Пшел вон, чесотка геббельсовская! Прости, Мария, — уже совершенно иным, покаянным, голосом молвил Николай, остановившись рядом с Беркутом у могилы медсестры. — Даже проведать тебя по-человечески и то не дадут, христопродавцы. Да и командир одурел под старость: убийцу твоего помиловал.

— Помолчи, — поморщился Андрей.

Еще несколько минут они простояли молча, поклонились и пошли к лесу.

Уже на опушке, с возвышенности, Крамарчук оглянулся и увидел полицая. Он всё ещё стоял на коленях, припав головой к кресту на могиле матери.

«Ты смотри! — подумал он. — А ведь не успел бы и поклониться… Хотя… можно подумать, что он заслуживает того, чтобы кланяться ей!»

— Не пойму я тебя, командир. Ну, пусть бы помолился пять минут, как просил. Черт с ним. Но за муки тех, что лежат вместе с Марией… За их муки! Нет, ты все-таки иди, командир, а мы с Корбачем еще потолкуем с ним.