— Опять спишь? — недовольно произнес обер-лейтенант, проходя мимо часового и беглым взглядом осматривая эшафот. Сдерживая порывы ночного ветра, крестовина виселицы ревматически поскрипывала, и даже сейчас, при тусклом свете луны, видно было, как веще раскачиваются три отяжелевшие от дождя веревочные петли.

— Никак нет, господин обер-лейтенант! — охрипшим то ли от волнения, то ли от простуды голосом ответил часовой. — Несу службу.

— Когда должны вешать первых?

— В шесть утра.

— Ровно в шесть? — удивился обер-лейтенант. — О казни он спросил случайно, лишь бы как-нибудь заговорить часового, который осмотрительно держался в трех шагах от него, не снимая рук с автомата. Он действительно нес службу.

— Так точно, господин обер-лейтенант, — поднес тот к глазам наручные часы. — Меня предупредили, что сменят только после казни. Не хватает солдат охраны.

— Значит, мы еще успеем казнить своего. Нужно, чтобы утром народ увидел труп этого партизана. Ведите его сюда.

Мазовецкий и Корбач послушно втолкнули в ворота, с руками за спиной, Отшельника. При виде этой длинноволосой косматой громадины часовой замер, словно предстал перед лешим.

— А ты не бойся, — по-немецки произнес Отшельник, улыбчиво хихикая и идя прямо на часового. — Не бойся, люба моя, — добавил уже по-русски.

Часовой отшатнулся, натолкнулся плечом на Корбача, отступил поближе к офицеру и не заметил, как из рукава Мазовецкого высунулся кусок толстого металлического прута. Но упасть ему Отшельник не дал. Подхватил за ворот, за ногу, взвалил то ли потерявшего сознание, то ли уже убитого немца на спину и, к удивлению всех троих партизан, бегом поднялся по лесенке на эшафот, а еще через несколько минут тело гитлеровца повисло в одной из петель.

— Это еще зачем? — поморщился Беркут, никогда не допускавший, чтобы в партизанском отряде кого-нибудь, пусть даже самого лютого полицая или предателя, казнили через повешение.

— А пусть знают, что на тех виселицах, которые они здесь строят, сами же и будут болтаться, — прогремел своим архиерейским басом Отшельник, уже вооруженный автоматом часового.

— С какой стати ты так прозрел? — вдруг искренне удивился Беркут.

— Дай гранату. Нет, две, — подошел Отшельник к Корбачу. — Тебе они ни к чему. Ты — шофер. — И, почти выхватив у Звездослава гранаты, отстегнул от пояса флягу с керосином, быстро полил им край эшафота и поджег. — А теперь — все к машине, и уезжайте. Я их немного повеселю.

— Вот тебе запасные магазины, — сразу же отреагировал на это решение Звездослав.

— Все к машине! Все! — приказал Беркут, выбегая за ворота вслед за Корбачем и Мазовецким. — Отшельник, тебя это тоже касается.

— А ты не приказывай, я тебе не присягал, — огрызнулся тот.

— Пристрелить я тебя могу и без присяги. Под честное слово. А потому выполняй приказ. Крамарчук, автоматы! Корбач, машину — за угол кладбищенской ограды. Жди за рулем.

Часового на ближайшей вышке уже насторожил шум возле виселицы, он развернул прожектор, повел лучом по машине, но Отшельник, пригнувшись, успел проскочить к забору и метнуть гранату прямо туда, на вершину вышки, откуда бил предательский луч. Бросок оказался на удивление удачным: площадку, на которой стоял часовой, разметало взрывом. Прожектор, естественно, погас, зато с других вышек сразу же ударили несколько пулеметов.

Часовые пока что стреляли наобум, еще не представляя себе, что, собственно, происходит. Но взрыва и пулеметных очередей было достаточно, чтобы поднять охранный батальон. Из пристроенных у лагерной ограды казарм тоже доносились выстрелы, шум, команды офицеров.

Беркут увидел, как сработала еще одна граната, брошенная Отшельником уже в гущу солдат, вырвавшихся из ворот воинского городка. Вместе с Мазовецким он открыл огонь, давая возможность Отшельнику отойти. Но тот затаился где-то между лагерным забором и все сильнее разгорающейся виселицей и, похоже, отходить не собирался.

— Что будем делать, Беркут?! — крикнул Мазовецкий, отстреливаясь из-за ствола дерева уже возле самой ограды кладбища. К счастью, немцы еще не поняли, сколько партизан, где они и вообще что происходит. — Отшельник перебежал к эшафоту. И дальше ни шагу.

— Уходим. Если он еще окончательно не потерял голову, тоже уйдет. Через кладбище.

— Тогда к машине, я прикрою.

Проезжая по улице, они увидели, как из дворов выскакивали немцы и полицаи, но на появление их машины никто не реагировал. Все спешили туда, откуда доносилась стрельба.

Стоя в кузове с пистолетом в руке, Мазовецкий еще и подгонял их, объясняя, что на казармы батальона напал отряд партизан. К тому времени, когда они подъезжали к окраине села, оба пулемета, стрелявшие из оврага, уже замолкли. Через пару минут один вдруг снова ожил, но уже не в долине, а где-то в районе кладбища.

— Это кто-то из наших стреляет? Кто там остался? — взволнованно спросил Беркут у вынырнувших из предрассветной дымки оврага людей. Он с радостью узнавал их, помогая взобраться на борт: вот рядовой Копань, этот, с пулеметом — старшина Кравцов, дальше — Арзамасцев, младший сержант Горелый, сжимавший рукой левое предплечье, наконец, младший лейтенант Колодный. Однако никто из них не знал, кто продолжает вести бой. — Так кто же все-таки за пулеметом? Младший лейтенант, я вас спрашиваю! Вы командовали группой.

— Гаёнка нет, — произнес кто-то из сидевших в кузове. — Он был с пулеметом.

— Да вот он, — возразил второй, показывая на фигуру, метнувшуюся метрах в двадцати, по склону оврага.

— Гаёнок, ты?! — бросился навстречу ему Беркут. — Кто ведет бой? Где твой пулемет?

— Да этот поп-нехристь вырвал его у меня, — проговорил Гаёнок, тяжело отдуваясь. — Только вставил второй диск — а тут он. Отступай, говорит, прикрою, и буквально отшвырнул меня. Я-то думал, что он будет отходить вслед за мной. Для него ведь дегтярь — что игрушка. Да вон он, короткими очередями шпарит. Жаль, пулемет немцам достанется. Мы его с Большой землицы десантировали.

— Уходим, капитан, на окраине соседней улицы — мотоциклисты! — крикнул Мазовецкий, стоя на лесенке, ведущей в крытый кузов машины. — Приготовиться к бою!

— Да, спасти Отшельника мы уже не сможем, — согласился Беркут, бросаясь к кабине. — Хороший был бы боец. Не могу понять, к чему эта истерика? Почему люди вдруг идут на гибель тогда, когда в этом нет никакой необходимости? Ведь мог бы еще повоевать, — нервно стучал он кулаками по коленям.

Но Корбач понимал, что это уже разговор с самим собой, и ни на один из вопросов капитана не отвечал. Он гнал машину к лесу, чувствуя, что на хвост ему садятся немецкие мотоциклисты.

Как только машина вошла в перелесок, капитан приказал всем занять оборону по его кромке, по обе стороны дороги, и сам тоже залег за пулемет, пристроив его на небольшом раздвоенном пеньке. Однако, не доезжая метров триста до леса, мотоциклисты остановились. Чтобы окончательно укрепить их в намерении повернуть назад, Андрей прошелся по ним несколькими очередями. Фары немедленно погасли, и мотоциклисты начали уходить.

Можно было не спешить с этими очередями, подпустить чуть поближе и ударить всем вместе, наверняка, но Беркут опасался, что подойдет подкрепление, бой затянется, и к утру им отрежут путь отступления к базе. А бойцы и так чертовски устали. В последние дни он буквально измотал их бесконечными операциями и длительными маршами.

Третью, самую длинную, очередь он послал, уже пробежав метров пятьдесят по опушке леса. Но не для того, чтобы завязать бой, а чтобы отсалютовать по Отшельнику, по погибшему бойцу его группы.

— А ведь если бы мы не поспешили с этой вылазкой, да постарались наладить связь с пленными, можно было бы организовать восстание. Вот в такую ночь, гранатно-пулеметным ударом по вышкам, разломав взрывами стену… — на ходу высказывал свой план Колодный, приближаясь вместе с Беркутом к машине.

— Считай, что это была репетиция, — прервал его капитан. — И можешь быть уверен: этим нападением мы подняли дух пленных настолько, что они и сами подумают, как бы попытаться перебить