несколько лет, когда я первый раз приехал в Вашингтон, я встретил Дика в НСФ на шестом этаже, в кабинете координатора по гляциологии. Я узнал о том, что что-то в семье Камеруна там, в Огайо, пошло не так, и вот теперь он с двумя детьми, которых оставила ему жена, живёт здесь. Временами мы обедали или ужинали вместе, а когда Роб Гейл уехал в штат Мэн, Дик предложил мне гостеприимство в своём новом доме. «Я только что въехал в него. Это кондоминиум, то есть, по-вашему, кооперативный дом. Я заплатил определённый процент от его стоимости до въезда, а остальные буду выплачивать ещё двадцать пять лет…»

«Кондоминиум» Дика находился за городом. Полчаса на машине — и вот мы въехали в большой массив длинных двухэтажных красного кирпича домов, свободно разбросанных среди подстриженной травы с одинокими огромными деревьями тут и там. Вдоль каждого дома шла асфальтированная дорога, от которой к самому дому отходили ответвления, упираясь во входные двери.

«Кондоминиум» Дика представлял собой большую квартиру с кухней, гостиной и тремя спальнями. Был и подвал, приспособленный для отдыха и игр. Две спальни предназначались для Сары и Энди, одна — для Дика. Там же Дик посоветовал спать и мне. Посоветовал в буквальном смысле, потому что спать я мог и в любой другой комнате, кроме спален детей, конечно. Дело в том, что в квартире ещё не было кроватей. Зато во всех комнатах лежали очень толстые, мягкие паласы, целиком закрывавшие пол. «Лично я сплю вот так, — сказал Дик. — Стелю на пол простыню. Это раз», — и он показал, как он это делает, широко расстелив её по диагонали в центре спальни. Потом он бросил на простыню подушку, пододеяльник и одеяло: «Это два. Вот в этом шкафу — свежее спальное бельё. Вон там подушки и запасные одеяла. Лично я люблю спать в этой комнате, отсюда утром чудесный вид на холмы и рощу вдалеке».

Ребята за это время подросли. Энди уже кончал школу, ну а Сара, ставшая в свои пятнадцать лет «юной леди», была украшением дома. Дети, так же как и отец, были невысокие, темноволосые, с тёмными, всегда искрящимися весёлым юмором глазами. Но Сара была все же очень серьёзной девочкой. Она училась в частной школе с математическим уклоном и мечтала стать астронавтом или работать в индустрии, связанной с космосом.

Сначала я принял её слова несерьёзно, но вечером отец сказал мне:

— Игорь, я должен предупредить тебя, жизнь в нашем доме нелёгкая и начинается обычно очень рано. Ведь три раза в неделю, перед школой, Сара должна ещё и летать. Поэтому она выезжает часов в пять. Правда, она потом возвращается и завтракает с нами.

— Как — летать? — не понял я.

— Очень просто. Уже целый год Сара ходит в местный аэроклуб. Сдала экзамены по теории, потом окончила школу первого обучения и начала летать самостоятельно. Да если ты хочешь, езжай с ней в аэроклуб завтра утром и все увидишь сам.

На другое утро мы действительно встали в пять. Было ещё темно, и, заспанные, мы полчаса ехали по каким-то пустынным в эту пору дорогам. Аэроклуб почувствовался по тому, что над нами все чаще и чаще стали пролетать маленькие самолётики. Вот и лётное поле, огороженное лёгкой металлической сеткой, деревянный домик, с извлечениями из разных лётных инструкций и наставлений. Там уже кипела жизнь. Сара подала что-то в окошко, и дежурный выдал ей шлем с наушниками, планшет с картой и ключи от зажигания и от двери её самолёта. Потом Сара зашла ещё в одну комнатку, получить инструктаж у распорядителя полётов об условиях погоды, изменениях в работе средств связи и привода — и все. Через минуту мы были у ангара, полного самолётов. Пожилой серьёзный мужчина в комбинезоне, взяв ключи и посмотрев на номер, нашёл нужный самолёт.

Сара залезла в самолётик, хлопнула дверцей, помахала мне рукой и укатила к взлётной полосе. Через сорок пять минут, чуть уставшая, Сара уже вернулась к нашему автомобилю.

— Сейчас многие летают, это интересно, и потом, это как-то престижно, что ли. Тяжело, конечно, вставать на рассвете через день. Но надо, если хочешь добиться чего-то, — сказала она по дороге, как бы подслушав мои мысли.

В свободное время Сара показывала мне достопримечательности Вашингтона. Удивительная Национальная галерея, Смитсонианский музей описаны многими, и я думал, что ещё один музей, пусть даже музей истории освоения космоса и авиации, не может удивить меня. В залах, касающихся истории развития различных отраслей техники, наиболее интересными, на мой взгляд, были машины тупиковых направлений, машины, удивляющие необузданной фантазией изобретателей. И не только этим: смотря на них, ты понимал, что многие очевидные, если смотреть сейчас назад, направления, по которым развивалась техника, не казались столь очевидными, когда дело начиналось. В павильоне космоса всё было уже гораздо скучнее. Гигантские, подвешенные под потолком полированные сооружения, состоящие из огромных бидонов и нелепых антенн, я уже видел и на нашей ВДНХ.

Конечно, одни были больше, многие меньше, чем наши на ВДНХ, но и здесь, и там я только умом мог заставить себя восхищаться. Полированный паровоз, подвешенный под потолком, был бы ничуть не хуже, много красивее и сложнее.

Но вот Сара подвела меня к небольшому одномоторному самолёту с выгоревшей зелёной окраской: «Это самолёт Линдберга. На нём он, первым из людей, перелетел Атлантический океан». Сначала я не увидел в нём ничего особенного — самолёт как самолёт. Вот открытая кабина лётчика. Впереди неё — крыло, расположенное почти на метр выше фюзеляжа. Но что это? Прозрачного козырька, через который можно смотреть вперёд, не было. Вместо него между крылом и фюзеляжем, заслоняя обзор, высилась огромная бочка. Чтобы увеличить до предела запас топлива, Линдберг превратил свой самолёт в летающий топливный бак. Но ведь так лётчик не видел, куда летит, рассуждал я сам с собой. Ну и пусть. Ему и не надо было видеть, это самолёт одного полёта. Он взлетел вслепую. Механик, стоявший сбоку от полосы, дал отмашку — и он взлетел. А потом всю дорогу перед ним был только Атлантический океан, над которым тогда никто не летал. Смотреть вперёд незачем — всё равно Линдберг летел лишь по компасу.

— Ну, а как же он думал садиться? — спросил я наконец. И Сара, ожидавшая от меня именно такой реакции и не ошибшаяся в ней, с удовольствием ответила:

— Для этого Линдберг приделал сбоку фюзеляжа вот это зеркало! Того, что он будет видеть в этом зеркале, решил он, вполне достаточно, чтобы сделать одну-единственную посадку в случае, если он вдруг перелетит океан.

И я представил время этих маленьких самолётиков, и как все отговаривали безумца, когда он упрямо переделывал свой самолёт в удивительный летающий бензобак, и как он приделывал со своим механиком это наивно незащищённое маленькое дамское зеркальце, с помощью которого он-таки сделал ту единственную посадку, чуть-чуть не долетев до Парижа.

В 1979 году я жил и работал в США ровно шесть месяцев, всю весну и лето. И, конечно же, время от времени дела заставляли меня посещать Вашингтон. И опять я останавливался у Камеруна, и опять мы по-братски спали на одном ковре на полу (Дик так и не купил кровати), только теперь уже не в «кондоминиуме». За то время, что мы не виделись, Дик продал его и купил моторную яхту, которая стояла среди других яхт у деревянных бонов, под гранитной стенкой набережной реки Потомак, всего в пятнадцати минутах ходьбы от Белого дома.

Маленькая «хонда» Камеруна обогнула гигантский остроконечный «карандаш», башню — памятник Вашингтону, и свернула на набережную большой серой реки. Это и был Потомак, или «Патомик», как говорят американцы. Ещё несколько минут — и гранитная набережная реки оказалась загороженной высоким, метра в три высотой, забором из проволочной сетки на столбах, а за забором — лес лёгких мачт, свёрнутые и ставящиеся паруса, белоснежные надстройки быстроходных катеров с выносными мостиками — приспособлениями для ловли хемингуэевских голубых тунцов и марлинов. Даже дух захватило от такой морской вольницы прямо посреди работающей и, казалось, лишённой эмоций столицы. Я ведь хорошо знал, что до устья реки всего несколько часов хода, а дальше — Чесапик, это уже морской залив, а ещё чуть-чуть дальше, за гирляндой островов, защищающих бесчисленные устричные отмели, — уже бескрайний Атлантический океан. Но вот и большой дебаркадер, в который упирается сетка. Над ним — широкая надпись: «Яхт-клуб „Марина“. Частное владение. Вход по пропускам или по разрешению капитанов яхт».

— Это мой яхт-клуб, — как можно безразличнее, но предательски вибрирующим от гордости голосом сказал Дик, ставя машину перед дебаркадером на гравий площадки с надписью: «Стоянка только машин