В начале этой работы мы обосновывали наше решение выделить в рамках исламской цивилизации, слишком часто рассматриваемой как вневременная, «классический» период, который можно ограничить веками рождения и временем расцвета первоначальной арабо-мусульманской культуры. Но по мере создания нами целостной картины обнаружилось разнообразие аспектов этой классической цивилизации. Даже в сердце Ближнего Востока, обыкновенно противопоставляемого отдаленным от центра очагам, мусульманская Сирия эпохи Крестовых походов не походила ни на аббасидский Ирак, ни на фатимидский Египет, ни даже на умаййадскую Сирию. Каждая эпоха имела неповторимый оттенок как в своих материальных достижениях, так и в политических событиях или интеллектуальных изысканиях, и эта оригинальность утверждалась в ожесточенных, нескончаемых идеологических столкновениях. Действительно, идеи мусульманских ученых, правоведов и теологов, вырабатывались далеко не в русле единой формальной мысли, а, напротив, приноравливались к медленной эволюции материальных условий и индивидуальных реакций.

Внешний парадокс мусульманского общества, многоликого и в то же время подчиненного строгим правилам ислама, легко разрешить, если признать ту адаптационную способность, которая всегда характеризовала классическую мусульманскую мысль, в особенности мысль юридическую. Люди закона, как ее живое воплощение, интегрировали в одни и те же постоянные рамки последствия трансформаций, происходивших в окружающем их мире. «Переоценки», более или менее сознательными защитниками которых они, таким образом, делались, никак не противоречили их уважению Закона Откровения, интерпретируемого ими как средство независимого мышления и здравого смысла, легитимность которого они редко оспаривали. Даже разногласия и конфликты, непрестанно возникавшие между ними и так глубоко затронувшие мир ислама, лишь соответствовали изменениям концептуального знания и уровня жизни тогдашнего общества: примитивные вначале мысль и организация, затем — интенсивный период апогея, озаривший варварский еще Запад, и, наконец, чередование сменявших друг друга моментов упадка и блеска, не являвшееся сугубо исламским феноменом.

Такой подход ценен не только в качестве метода, позволяющего познать исчезнувшую средневековую цивилизацию. Он ведет прежде всего к пересмотру некоторых суждений европейцев, которые в ее отношении зачастую выступают либо хулителями, либо поклонниками. Первые, хулители, презирают все, что отступает от греко-романского духа в литературе и искусстве, все, что отводит ничтожное место работе воображения рядом с религиозной ученостью и филологией, все, что отмечено менталитетом, тяготеющим к чувственности и буйству, к произволу, преобладающему над духом метода, наконец, к легализму, порождающему иногда лицемерие. Другие, поклонники, напротив, восхищаются масштабами технических и экономических достижений, превосходящих в некоторые эпохи достижения европейские, и пытаются увидеть в этом роль кочевников, постепенно адаптированных к оседлой жизни и увековечивших в могучих государствах традиции древнейших империй Востока, они стремятся отыскать там прежде всего влияние социальных и религиозных добродетелей, которые превозносились и зачастую реально существовали в странах ислама. Редко остаются беспристрастными точки зрения, принимающие или отвергающие ислам целиком, в зависимости от его «наследия» или возможности его адаптации к формам современной жизни и, особенно, в зависимости от характерных черт, которые противопоставляют его цивилизацию цивилизации средневекового Запада.

В сущности, связь между исламским монотеизмом и монотеизмом христианским и иудейским, обоснованная философски и научно общностью происхождения, позволила предпринять в средневековых рамках исследование «сравнительной теологии», или «сравнительной мистики» христианства и ислама, обнаружить в обоих случаях формирование сопоставимых социальных слоев, где особым престижем пользовались «клирики», наконец, выделить среди трудов, переводимых, например, в Испании с XII в. и предназначенных сыграть роль катализатора, не только сохраненные в мусульманском мире античные тексты, но и новые исследования, в том числе трактаты по алгебре, астрономии, оптике, медицине и философии, которые вдохновят интеллектуальное возрождение романского Запада. Эти труды, однако, демонстрируют разительные контрасты в том, что касается не только обычаев и институтов, но и глубоких интеллектуальных воззрений и способов рассуждения: фундаментальные расхождения относительно самой идеи Бога; использование в классическом мусульманском обществе языка семитской структуры, иногда недостаточно гибкой для выражения мысли; стремление скорее к формальным изыскам, чем к строгости, что приводило авторов сочинений к игре беспорядочной композицией, в которой терялись главные идеи, а богословов — к использованию для обоснования религиозного выбора аллюзий, а не прямых доказательств; уважение к вербальному выражению в литературных произведениях и подчеркнутый ритуализм в культовых предписаниях; пристрастие к риторике и вычурность в поэтических материях, как и в произведениях прозы, изобилующей гномическими сентенциями; поиск композиций абстрактных, затейливых и бесконечно возобновляющихся либо продолжающихся за счет повторения одной и той же модели в произведениях искусства, лишенных всякой естественности и спонтанности.

Однако резкость подобных суждений может быть смягчена восприятием живой реальности ислама на протяжении столетий. Рассматриваемые в их собственной исторической эволюции и внутри их собственной вселенной, мусульмане Средних веков, исполненные осознанием своего материального и доктринального превосходства, внешне совершенно непроницаемые для влияний, исходящих из мира «неверных», оказываются тем не менее более близкими к своим западным современникам. Беспокойные и разделенные, пытавшиеся воплотить свои религиозные, интеллектуальные и эстетические чаяния, улучшая при этом свое благосостояние и навязывая по мере возможности свою власть соседям, они достигали лишь временного равновесия, несмотря на свои претензии построить цельное общество на основе Откровения. Чем дальше заходят точные исследования, тем больше становится очевидным, что перед нами особая цивилизация, достойная внимания историка и философа, цивилизация, которая считала себя триумфальной, доктринальной и уникальной, которая, несомненно, черпала в этом осознании основы своей оригинальности и которая тем не менее осталась хрупкой и развивающейся за счет медленных, но непрерывных усилий и изменений.